В любом случае, чего не может не признать ни один разумный человек, сохраняющей объективность, остается одна проблема… проблема, связанная с евреями, — не то чтобы он, Андраши, хоть в какой-то мере одобрял, но тем не менее… тогда как партизаны, коммунисты отвергают все доводы, кроме своих собственных.
Андраши поднялся с кресла и теперь стоял у своего стола. Массивный человек, твердо ступающий по земле отлично обутыми ногами. Его умное лицо было чуть наклонено, и падающая на лоб прядь обрамляла серебром квадратную тяжелую голову, чьи научные прозрения заслуженно ценились во всем цивилизованном мире. Нельзя же, доказывал Корнуэлл, разговаривая с Марко в те первые дни, когда Марко еще не потерял терпения и не вернулся с Юрицей к его людям, чтобы глотнуть свежего воздуха, как он изволил выразиться, — нельзя же разнести мысли подобного человека по черно-белым полочкам пропаганды.
— Он считает необходимым сохранять объективность — вот как стоит вопрос для него.
— То есть просиживать задницу, выжидая, чтобы всякая опасность миновала?
— Это несправедливо. Он хочет, чтобы мы помогли ему выбраться отсюда. Потому что хочет, чтобы наша сторона победила.
— Наша? Ну, надеюсь, вы не ошибаетесь.
— Конечно, нет. Да вы и сами знаете, что мы обязательно должны его вывезти. Он наткнулся на что-то по-настоящему большое. Он вчера намекнул на это. Немцы разрабатывают какую-то новую бомбу… на атомах, кажется, или что-то в этом роде. Я в подобных вещах не разбираюсь.
— Тем больше оснований, чтобы он наконец решился.
Но Андраши отказывался ехать. По-прежнему все упиралось в некие гарантии. Дать же их, как выяснилось, могли лишь лица, облеченные высшей политической властью, — никого другого Андраши, по-видимому, признавать не желал. К счастью, передатчик работал отлично, и они могли пользоваться им и здесь, выходя на связь в разные часы и очень ненадолго, так что засечь их было трудно. Почти наверное их еще и не начали искать. Марко ушел рассерженный, не скупясь на обвинения что здесь, в городе, время медлило.
Время медлило, исполненное безмятежного спокойствия, и все же по мере того, как один тихий день сменялся другим, он все острее, хотя и смутно, ощущал скрывающееся за этим безумие. Вначале он думал, что причина проста: все-таки он живет во вражеском городе. Это можно было игнорировать, и он перестал тревожиться. Затем, на второй или третьей неделе, безумие обрушилось на него при ясном свете дня, ослепляя ужасом, сокрушая.
Он пил пиво с главным из «юных вестников» в ресторанчике на центральной площади, напротив вейнберговского банка, и следил за медленным движением армейских машин, которым дирижировал вермахтский регулировщик — лет шестнадцати, не больше, с удовольствием отметил он про себя. Они мобилизуют детей — еще одно доказательство того, как туго им приходится на востоке, хотя это, впрочем, и не требовало доказательств. Он наслаждался пивом и мирным зрелищем небольшого перевалочного центра в таком глубоком тылу, что им не интересовались даже бомбардировочные эскадрильи, базирующиеся в Италии, как вдруг чуть не над самой его головой раздался треск выстрелов. За одно коротенькое мгновение перед его глазами промелькнул быстрый калейдоскоп людей на улице, которые кидались в подъезды и прижимались к стенам. У старухи перевернулась корзинка с покупками, и по тротуару покатились капустные кочаны, какой-то мужчина окликал другого, врассыпную бежали дети. А потом — тишина и шепот Косты:
— Колонну ведут. Колонну.
Он перехватил сосредоточенный взгляд карих глаз Косты. Потом посмотрел на остальных посетителей — их было человек десять, мужчин и женщин, местных жителей, привыкших подозрительно относиться к чужим, и они подозрительно посмотрели на него, чужака. Он услышал стук собственного сердца — оно билось слишком часто. Вновь, совсем рядом, защелкали выстрелы. Все сидели и молчали. Он заметил, что выжидающее молчание этих людей уже не приковано к нему и Косте — теперь они смотрели мимо, на замершую улицу.
В дальнем конце площади, каким-то образом заставляя себя плестись мимо плоских зданий и объемных статуй застывших прохожих, которые не успели исчезнуть, появились медлительные шеренги мужчин и женщин. Их головы были опущены или покачивались, как у больных животных, руки нелепо дергались, ноги заплетались и шаркали. Они приближались. По сторонам колонны расхаживали охранники, дюжие молодчики в мундирах вермахта, и стреляли в воздух из своих «шмайсеров», задирая к небу их короткие черные стволы. Но люди, которые тащились через площадь по трое-четверо в ряду, покачивая головами, точно идиоты, казалось, не замечали выстрелов.