В землянке наступила настороженная тишина, каждый еще и еще раз обдумывал сложившуюся ситуацию. Жаворонков и Преображенский понимали, что Коккинаки не уедет с аэродрома, пока не будет произведен хотя бы один эксперимент с ФАБ-1000, ведь ему в противном случае нельзя будет появляться в Ставке, показываться Сталину на глаза. А Верховный Главнокомандующий обязательно потребует от него обстоятельного доклада, он внимательно следит за ходом налетов на Берлин, заинтересован в них. Положение у представителя Ставки незавидное.
Первым нарушил затянувшееся молчание Жаворонков.
— Полагаю, товарищи, эксперимент с ФАБ-тысяча мы все же должны провести, положил он конец всем спорам.
— Правильно, Семен Федорович! — оживился Коккинаки. — Разумное решение! Хотя бы несколько машин послать на Берлин с ФАБ-тысяча, а там видно будет. Как, товарищ полковник? — обернулся он к насупившемуся Преображенскому.
— Раз надо экспериментировать, так надо, — ответил Преображенский. В душе он был против эксперимента с ФАБ-1000, но если предлагает теперь сам командующий ВВС флота, то его следует поддержать.
— Вот и договорились! Вот и хорошо! — повеселел Коккинаки. Он взглянул на стол, потер от предвкушения руки. — А сейчас горяченький чаек в самый раз!
— Остыл давно, — сказал Жаворонков. — Но мы быстренько заменим…
Не успел он вызвать адъютанта, как тот сам вошел с тремя стаканами горячего чая.
За чаем решили в порядке опыта ФАБ-1000 или две ФАБ-500 брать только на самолеты, моторы которых еще не выработали положенные ресурсы. На остальных, если увеличивать бомбовую нагрузку, то лишь за счет ФАБ-100 или ЗАБ-50.
До полуночи просидели в штабной землянке Жаворонков и Преображенский. Требовалось с особой тщательностью проанализировать варианты полета с максимальной бомбовой нагрузкой, на всякий случай наметить запасные цели, досконально проверить моторы, отобрать лучших летчиков, способных повести перегруженные ДБ-3 к Берлину. Самым сложным, на их взгляд, являлся взлет. Взлетная полоса без твердого покрытия, неровная и короткая для разбега с большой нагрузкой. Моторы будут сильно перегреваться. Важно, чтобы первая машина благополучно взяла старт, тогда остальные летчики будут увереннее подниматься в воздух.
Адъютант командующего майор Боков сидел в стороне, наблюдая за сосредоточенными лицами генерала и полковника. Время от времени он наполнял пустые стаканы крепким, горячим чаем, который с удовольствием пили Жаворонков и Преображенский.
— Пусть с утра Баранов лично займется отбором машин для тысячекилограммовых бомб, — сказал Жаворонков.
— Есть, товарищ генерал…
Зазвонил телефон. Боков снял трубку.
— Товарищ генерал, посты ВНОС сообщают: к Сааремаа летят вражеские самолеты, — доложил он. — По звуку — «юнкерсы».
— «Юнкерсы» — ночью?! — удивился Жаворонков. — Странно.
— Видно, Гитлер так накрутил хвост кому следует, что даже ночью теперь его летчики к нам пожаловали, — засмеялся Преображенский и посмотрел на часы: шел первый час ночи.
Вышли из душной землянки на улицу. Жаворонков увидел стоящего у двери Куйста.
— А вы почему не спите, Вольдемар?
— Еще успею выспаться, товарищ генерал, — ответил Куйст.
Жаворонков вспомнил, что Куйст приставлен к нему Павловским, вот он и ходит за ним как тень. Нет, Вольдемар не назойлив, он стремится не попадаться лишний раз на глаза. А сейчас, когда они с Преображенским неожиданно вышли из штабной землянки, он не успел юркнуть в темноту, и чувствовалось, переживал из-за этого.
Генералу понравился веселый, общительный, смелый эстонский парень. По рассказам Павловского, детство у Куйста было безрадостное, а юность тяжелая. С малых лет Вольдемару пришлось батрачить. Сначала он пас коров у богатых хозяев, потом, когда подрос, стал обрабатывать землю, а зимой ухаживать за скотом. Он рано научился читать и вечерами подолгу сидел над книгами. Особенно ему нравились стихи. Добрая половина его скудного заработка уходила на покупку книг да свечей, вторую половину он отдавал матери.
Впечатлительного юношу тянуло к поэзии, к музыке. Он неплохо пел эстонские народные песни, играл на гитаре и тайно стал писать стихи. Хозяева охотно брали к себе молодого батрака, умеющего не только хорошо работать, но и веселиться. Его часто стали приглашать на вечеринки и попойки. За это платили, и Вольдемар, скрепя сердце, пел и играл для веселившихся хозяев…
Многих хозяев сменил Вольдемар, все искал места получше, но потом убедился, что везде одинаково. С установлением Советской власти в Эстонии он ушел в Курессаре, где ему предложили работу в Народном доме. Там его приняли в комсомол. Вольдемар стал обучать молодежь города песням. Первым в республике он перевел на эстонский язык полюбившуюся ему русскую «Катюшу».