Теперь старый Мамчур был спокоен. Напряжение спало… Полковник прочитал протянутое письмо, сложил его, спрятал в карман.
— Я сказал все, что мог, — развел руками Тарасюк. — Считайте, что мы с вами сделали хорошее дело. Возвращайтесь домой и не забывайте о нашем договоре.
Утром Ильчишин вызвал к себе Ореха.
— Даю тебе, никудышник, еще три дня, — предупредил эмиссар радиста. — Три дня, не больше! Если рация не заговорит, ты у меня так запоешь, что в Мюнхене без наушников услышат.
Возражать было бесполезно. Орех снял крышку портативного приемника-передатчика и молча углубился в работу.
На успех почти не надеялись…
В руки националистов Орех попал не сразу. Вывезенный в 1942 году в Германию, он некоторое время после окончания войны находился в лагерях для перемещенных лиц, где нашел его один из проводников так называемой миссии УПА при зарубежном представительстве УГВР, оуновец по кличке Байда. Он старательно обрабатывал Ореха, стремясь сделать из него фанатика-националиста. Не жалел Байда ни слов, ни красок для воспитания своего подопечного. Орех стал неприязненно относиться к Советскому Союзу, а со временем вступил в ОУН.
Пользуясь тем, что хлопец не знал настоящего положения дел на родине, Байда плел басни о подполье на Украине, которое, мол, ведет освободительную борьбу, и предлагал ему нелегально вернуться туда в роли связного, уверяя, что это великая честь для каждого националиста.
Орех хотел повидать родные места, потому и согласился. Кроме того, парню так надоело околачиваться среди чужаков по лагерям и жить полуголодным, бесправным изгнанником, что он уже был согласен на все, только бы попасть на Украину.
Байда привез Ореха в Мюнхен, где познакомил его с членом ЗП УГВР Калиной. Тот отнесся к хлопцу доброжелательно и после короткой беседы дал согласие на соответствующее обучение.
Так Орех попал в деревню Обербойрен, где находилась разведывательная школа. Американский разведчик Блейк обучал националистов, в том числе и Дипломата. Последний инструктаж состоялся перед самым вылетом. Ильчишину и Ореху уточнили задание: наладить связь между ЗП УГВР и подпольем, а потом снабжать американский радиоцентр необходимыми данными с территории Советской Украины.
Особенно интересовали разведку сведения о предприятиях оборонного значения, о продукции, ими вырабатываемой, о расположении гражданских и военных аэродромов, об их охране, о размещении воинских частей. Шпионы должны были сообщить о противовоздушной обороне в Карпатах, передать за границу данные о площадках в горах, которые американцы в случае необходимости могли использовать для высадки военных десантов.
Орех понял, что зверхники Калиня, Доктор, Ярополк — это были Ю. Лопатинский, И. Гриньох, М. Лебедь — работают на американцев. Надеялся, что его используют в подполье только как радиста.
И вот прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Ореха поселили в бункер к бывшему районному проводнику Барвинку и боевику Шулике, а клятая рация по-прежнему не работала. Радист, видимо, догадывался, что никакой сети националистического подполья на Украине не существует, поэтому считал, что от его рации не будет толку. Хлопца охватило равнодушие.
Несмотря на угрозы Ильчишина, радист продолжал бездельничать, хотя хорошо знал: эмиссар слов на ветер не бросает. Выручила погода: на третий день повалил густой снег, и громадный голубоватый ковер, который казался бескрайним в этой холмистой местности, отрезал Ореха от Ильчишина — переходы из бункера в бункер стали невозможными.
Шли недели. Глухая тьма, черная, бесконечная, угнетала Ореха, пронимала душу каким-то мистическим ужасом, и ему все время казалось, что где-то рядом затаилась грозная опасность.
Барвинок и Шулика привыкли к зимовкам в буккере. Днем они отсыпались, а ночью на раскаленной железной печурке готовили еду, болтали. Орех внимательно к ним прислушивался.
— Видно, с краевым проводом что-то случилось, — услышал как-то радист обрывок разговора.
— Брось, друже, — сказал в ответ Барвинок. — Зверхники что, глупей нас с тобой? Они еще раньше забились в норы и повылазят оттуда только к весне, как зазеленеет.
— До весны еще ого-го, — произнес Шулика. — А хоть бы и дождались, так не думаю, что нам будет легче.