Но шли дни, Москва стояла на своём месте, Ленинград не сдавался. В конце ноября Косов отправился в посёлок за хлебом, простоял в очереди час-полтора, а придя домой, увидел: дверь взломана — воры побывали. Золота, конечно, не нашли, а два мешка картошки украли. Косов испугался. Впервые подумал, что голод доберётся до него раньше, чем немцы придут в Ленинград.
Тяжёлые дни наступили для Косова. С ужасом замечал он, как тают его запасы: картошки осталось полмешка, килограммов пять редьки и брюквы, маленькая кадушка квашеной капусты. А немцы по-прежнему только грозились взять Ленинград.
В самом начале декабря получил Косов письмо от племянницы из Ленинграда. Ксения спрашивала — здоров ли и где живёт: по-прежнему у залива или перебрался в посёлок. Михаил Григорьевич описал своё житьё-бытьё: «Живу на прежнем месте, от людей на отшибе, голодаю, потому что обокрали всё продовольствие, помоги чем можешь…»
Вскоре проезжий солдат доставил Косову новое письмо, а с письмом — полкирпича хлеба и шесть пачек пшённого концентрата. Обещала Ксения скоро навестить, а кроме того писала: «Если к тебе придут военные с приветом от меня — окажи им почёт, уважение, а они в долгу не останутся».
Но Косову голодать не пришлось, дела его неожиданно пошли на подъём: в посёлке люди стали умирать от голода. Мёртвых надо было хоронить, а где взять гроб? Кто выроет могилу в заснеженной, окаменевшей земле? Нет в посёлке здоровых мастеровых людей — все в армии. И тут появился Косов. Гроб из ворованного совхозного тёса мастерил за кило хлеба, могилу долбил за два. У кого нет хлеба — брал картошкой. С каждым днём жить ему было лучше, потому что покойников становилось больше. По ночам завывала пурга, бухали вдали тяжёлые орудия, сотрясая скованную морозом землю, тревожно врезались в чёрное небо белые, зелёные, красные ракеты. Косов выбегал на крыльцо, прислушивался, с какой стороны стреляют: может, немцы пошли в наступление? Пора! Давно пора!
Однажды, вернувшись с кладбища с буханкой хлеба, Косов затопил печурку, поставил чайник, разрезал буханку на тонкие ломтики и разложил их на печурке: пусть подсохнут, будут сухари про запас. Хорошо бы смотаться в Ленинград, думал он, сидя у печки. Сейчас там за буханку хлеба можно наменять чего хочешь! Только ведь пропуска не даст чёртова милиция!
Тихий стук прервал его размышления. Хотя был уже поздний час, но стук не удивил Михаила Григорьевича — верно, ещё один покойничек, можно сказать, ещё буханочка хлеба стучится. Он открыл дверь и посветил ручным фонариком. В дверях стоял рослый красноармеец с вещевым мешком на плече.
— Привет вам от Ксении Петровны, — сказал он и шагнул в тёмные сени твёрдо, уверенно, точно он был здесь свой человек.
«Замёрз, видно, в тепло торопится», — подумал Косов, и не ошибся. Гость, не раздеваясь, подсел к печурке.
— Продрог, сынок? Погрейся, погрейся, сейчас я чайку… — засуетился Косов. — Ну, как там Ксения? Проведать меня не собирается? Может, чего съестного прислала?
— Всё в порядке. Поставьте, пожалуйста, чайник, а остальное у меня найдётся.
— Он уже готов, чайник-то! — сказал довольный Косов, ожидая, что сейчас на столе появятся либо консервы, либо шпик.
— Тогда можно ужинать, — сказал военный, скидывая полушубок. Пришедший оказался не рядовым, как решил поначалу Косов, а лейтенантом — в петлицах его гимнастёрки при свете свечи отчётливо были видны два кубаря.
— Не выпить с такого мороза — грех! — сказал лейтенант и вытащил из вещмешка бутылку водки, большой кусок шпика, банку консервов и ещё пакет, содержимое которого Косов не смог определить. — Начнём, пожалуй!
Косов налёг на шпик, уж очень давно он не ел так вкусно и сытно. От водки Косов совсем разомлел — стал благодушен и словоохотлив.
— Откуда и куда, сынок? — спросил он, отрезая ещё кусок сала. — На фронте-то побывал? Успел нюхнуть пороха? Я ведь старый солдат, видишь, хромаю. Это мне беляки в гражданскую метку сделали, мать-мачеха!
— Ну, как же, как же! — весело отозвался лейтенант и подлил Косову из бутылки.
— Благодарю-спасибо. — Косов опорожнил кружку. — А это, извиняюсь, что же такое будет? — он показал на непонятный пакет. — В смысле съедобности…
— В смысле съедобности у немцев это называется эрзац-мёд, то есть искусственный мёд. Оставлю вам, ешьте на здоровье, но никому не показывайте, а то начнутся вопросы: что, как, откуда?..