— Поскольку моей Анаит удалось спереть только одну форму военврача из каптёрки, мне приходится оставаться штатским.
— Подожди, Женя. Ну какой из меня микробиолог, я ни одного термина даже не знаю, да еще синяк под глазом...
— Синяк сейчас загримируем. Насчет терминологии я тоже не силен. Ты просто должен издавать звуки как микробиолог. Сегодня ночью дежурит врач-диетолог Клопова, она же жена главного хирурга. В микробиологии она понимает столько же, сколько и ты. А в психиатрии — меньше, чем я.
— Слушай, а комар этот, как его?— меробил — он действительно существует?
— Весьма возможно, — невозмутимо ответил Жуков, натягивая голубую рубашку. — Кстати, еду с одним условием: сначала пусть Анаит проверит твою башку и хребет. Она специально приедет в полседьмого.
— Женя, сейчас не до этого.
— Ну, тогда я снимаю новые штаны...
— Хорошо. Десять минут — согласен.
— Давай натягивай форму, я вывожу из гаража мотоцикл.
Мне очень хочется выглядеть мужественным перед этой потрясающе красивой женщиной, и я делаю громадные усилия, чтобы не морщиться от легких прикосновений ее пальцев к моим ушибам и царапинам. Но мой стоицизм нисколько не трогает Анаит: она смотрит на Женю Жукова через мое плечо, вернее, они смотрят друг на друга, причем так, как будто в кабинете, кроме них, никого нет. Глаза у нее такие голубые, что мне просто непонятно, как это могут быть такими голубыми глаза у женщины по имени Анаит Седдык.
Она что-то сказала Жукову, тот перевел:
— Тебе надо сделать рентген. Два ушиба головы и удар по позвоночнику, это плохо. И она просит тебя не притворяться, потому что ты путаешь клиническую картину.
Анаит засмеялась, и я кое-что заподозрил.
— Вы знаете русский?
—Да, конечно. Я закончила Первый медицинский институт в Москве. Только акцент у меня ужасный. Я показал Жукову кулак.
— ...И я не всегда ищу правильные слова.
— Может быть, можно без рентгена?
— Нет. Нельзя.
Ого. Характер.
— Это скоро. Десять минут. Или надо сказать «быстро»?
— Вы хирург? — зачем-то поинтересовался я.,
— Нейрохирург. Я проходила практику в институте Бурденко.
При этих словах они с Жуковым так смотрят друг на друга, что я догадываюсь: они там и познакомились, у Бурденко. Жуков месяца три провел в этом институте по какому-то делу, которое он вел года два с половиной назад. И еще я догадываюсь, что главной причиной Женькиного бегства в Афганистан было вовсе не знание фарси.
— Надо подождать две или три минуты, — сказала Анаит, сделав штук десять снимков на различных рентгеновских аппаратах, и провела меня в маленькую комнатушку.
Где-то пели под гитару. Я подумал: «Не спится ребятам»,— и приоткрыл дверь, прислушался. Какой-то знакомый мотив, но слова я слышал впервые:
Рассеял ветер над Кабулом серый дым.
Девчонка та идет по улице с другим,
Девчонка та, что обещала: «Подожду».
Растаял снег — исчезло имя на снегу...
Рыдает мать, и словно тень стоит отец,
Как много их, невозвратившихся сердец,
Как много их, не сделав в жизни первый шаг,
Пришли домой в суровых цинковых гробах...
— Можно одеться, — услышал я голос Анаит. — Что-нибудь случилось?
— Н-нет... Можно мне посмотреть, кто это поет?
— Вам понравилось? Они очень хорошо поют.
Больше грустные песни.
Анаит открыла дверь в палату: на кроватях сидели молоденькие ребятишки, как и полагается раненым — у кого голова, у кого рука перевязана.
— Привет! — сказал я им, по-моему, чересчур громко.
Анаит посмотрела на меня с удивлением. Не мог же я ей объяснить, что мне надо было обязательно посмотреть на этих ребят, мне показалось — поют мертвецы.
* * *
— Сотрясения мозга нет, позвоночник не поврежден, трещин на черепных костях нет...
Анаит водит указкой по бело-серым пятнам на освещенном экране.
— Но надо избежать... избегать стресс, шок, полгода, даже год, поскольку внутричерепные гематомы».
Я не очень внимательно вслушиваюсь в то, что она говорит, и откровенно поглядываю на часы. Одно понятно: я должен обеспечить себе безмятежную жизнь по крайней мере на ближайшие шесть месяцев. Вот это-то я как раз не могу обещать.
Дежурный врач Клопова взмахивает полными ручками и томно говорил
— Ну, расскажите же, как там в Москве? Ведь здесь такая провинциальность, такая провинциальность...
У меня есть подозрение, что мадам Клопова в Москве бывала только проездом, но я сочувственно киваю головой и говорю твердо.
— Товарищ Клопова, мы очень ограничены временем, поскольку активизация меробиуса принимает угрожающие размеры. Мы с большим удовольствием предадимся воспоминаниям по окончании нашей работы.
— Да, да, товарищи, конечно. Идите.
— Мы просим товарища Седдык нас сопровождать, — добавил Жуков, — нам понадобится ее помощь не только как врача, но и переводчика.
— Понимаю, понимаю!
Что она понимает, трудно сказать. Мадам Клопова на наше счастье глупа как пробка.
Дежурный прапорщик отдает мне честь и стоит навытяжку как перед старшим по званию. Я умышленно держу белый халат в руке, чтобы дежурному были видны мои майорские погоны. Он внимательно изучает «письмо из Министерства». Я со страхом ожидаю, что он попросит предъявить документы. Но прапорщик неожиданно разливается широкой улыбкой к Жукову.
— Так вы мой земляк! Я с Госпитальной. А где вы живете, товарищ Осипов!
У меня остановилось дыхание. Но только на секунду, потому что Жуков весело хлопает прапорщика по плечу:
— В самом центре! На улице Двенадцати Тополей.
— Так это ж рядом со мной. Вот три года сижу в этом Ховнистане, да что же я вас, земляки, задерживаю. Идемте, я вам все покажу. Только вот документы-то хранятся в сейфе товарища Хабиби, вам придется его подождать. Но он скоро придет...
— А где кабинет товарища Хабиби?
— На первом этаже. А сейф с историями болезней вот за этой дверью, — радостно сообщает прапорщик.
«Слишком хорошо, чтобы быть правдой», — говорят англичане в таких случаях. Воистину сильна сила землячества вдали от родных мест.
На двери табличка: «Отделение АБ». Солдат в афганской военной форме лениво открывает дверь по знаку прапорщика. Длинный коридор. У окна столик. За ним — молоденькая медсестра. Прапорщик обращается к ней начальственным тоном —демонстрирует перед земляками власть:
— Оля, дай списки больных товарищей.
— Все?! — испуганно спрашивает Оля.
— А их много? — осведомляюсь я.
— Около двухсот... Ничего себе...
— Да, конечно, все.
Мы с Жуковым просматриваем списки. Я вижу сразу: Смирнов. На следующей странице—еще один Смирнов. И еще один. Совершенно не к месту вспоминаю детский стишок: «Много на свете Смирновых, чуть меньше, чем Ивановых»...
— Начнем с палаты номер четыре, — говорит Жуков, — все товарищи могут быть свободны, за исключением доктора... простите, забыл вашу фамилию...
— Седдык, — еле слышно отвечает Анаит.
В четвертой палате двое. На спинках кроватей таблички с фамилиями и кратким анамнезом на латыни. Но я и без таблички знаю, что один из них Халилов. Он делает летающие движения руками, потом, увидев нас, смеется и залезает с головой под одеяло. Анаит снимает таблички.
— У обоих тяжелая форма. Ускользающее сознание. Амнезия.
— Вы можете его вернуть в реальность каким-либо способом?
— Это очень опасно. Я могу сделать инъекцию, это, как вы сказали, вернет его в реальность, но не больше, чем на пять минут.
— Я прошу вас, Анаит.
Анаит резким движением отбрасывает одеяло и берет вялую руку Халилова. Парень никак не реагирует на укол. Но лицо его постепенно приобретает выражение — он испуган.
— Здравствуй, Булат. Я врач. Я хочу тебе помочь. И всем вам. Ты мне должен рассказать, что произошло с Дубовым, Алексеем Дубовым. Ты помнишь его?
— Алеша, Алеша. Я помню, помню. Он умер, умер.
Булат Халилов плачет, тоненько, с завываниями. Жуков как тень неслышно уходит из палаты, прихватив с собой списки солдат.