Все слушали внимательно. Только Малюга с Матузным переглянулись.
— Дальше — бой и ранение. Все будет выглядеть так, будто на наряд напали душманы. Наряд принял бой, но один из бойцов потерял боеспособность.
— Значит… — Нарыв нахмурился, — ты хочешь таким образом сделать вид что…
— Что методы, которыми работает Лазарев, опасны и неэффективны. Что он непонятно по какой причине ослабил наряды на границе, тем самым усилив риск нападения со стороны духов.
— Если все получится, — Матузный разулыбался, — будет скандал! Начальник заставы ослабил охрану, и тут на тебе! Сразу весь отряд на ушах будет!
— Да, — я кивнул. — Мы привлечем к себе внимание. А потом…
Глянув на Нарыва, я продолжил:
— А потом уже можно и коллективную жалобу на него подать. Подать всем личным составом. Тут уж в отряде никто не отвертится. Придется принимать меры.
— Гениально… — Матузный аж расцвел.
Я строго глянул на Уткина. Тот вспохватился.
— А… А что ты говорил про ранение? — спросил он.
— Ранение должно быть настоящим, — улыбнулся я, — и убедительным. Возможно, даже тяжелым.
— Самострел? — нахмурился Матузный.
— Если Артем не согласится стрелять, то да, — кивнул я. — Придется мне себя подстреливать.
Все, кроме Уткина и Матузного, нахмурились. Последний просто сиял от какого-то странного возбуждения.
— У меня после операции с каскадовцами осталось три трофейных патрона. От китайских Тип 56, что с наших АК слизаны. Кустарного производства. И пулю, и гильзу на экспертизе от советской легко отличат.
— Вроде как душманы, — покивал Матузный.
— Верно, — я притворно вздохнул, — братцы. Я почему вас собрал? Когда все проверну — из строя меня выбьет на некоторое время. А вы — самые надежные парни для меня. Только вам я могу доверить дальше всю эту ситуацию развивать. Именно на ваши плечи упадет ответственность за то, снимут наше новое начальство или нет.
Все пограничники молчали. Все, кроме Матузного. Тот поторопился ответить:
— Справимся, Саша. Можешь на нас рассчитывать.
— Я знаю, — улыбнулся я, заглянув Матузному в глаза. — И последнее, пока что о нашей задумке никому. Ясно? Мы — могила.
— Ясно! — кивнул Матузный решительно.
— Ну, ясно, — промычал Уткин.
— Ясно. А куда ж деваться? — вздохнул Нарыв.
Малюга промолчал. Только кивнул.
— Ну и хорошо, — сказал я с улыбкой. — Ну лады. Пойдемте. Тебе ж, Слава, скоро в наряд?
— Через двадцать минут, — сказал Нарыв.
Пограничники по одному, по двое принялись выходить из сушилки. Мы с Уткиным остались вдвоем, последними.
— Ну, пойдем теперь мы, — сказал я с улыбкой, — Черепанов теперь за нас. Гонять не будет за сборище. Но если Вакулин или Ковалев увидят — будут вопросы.
— Пойдем, — вздохнул Вася.
Когда мы отправились на выход, Вася, шедший за моей спиной, вдруг окликнул меня:
— Саш?
— М-м-м? — я обернулся.
— Думаешь… Получится?
— Получится, Вася. Обязательно получится.
Ночью я проснулся от того, что в коридоре, тянувшемся между нашими комнатками, зажегся свет. Затем в нем раздались звуки тяжелых офицерских шагов.
Когда суровые тени появились в проеме комнатки, то свет зажегся и у нас.
Остальные пограничники, кто жил здесь вместе со мной, сонно завертелись, закряхтели. Кто-то принялся разлеплять глаза.
— Старший сержант Селихов, — сказал Лазарев на удивление холодным голосом, которого раньше за ним не замечалось. — Встать.
Я уставился в проем. Их было пятеро. Лазарев стоял первым. По правое и левое плечо у него застыли Вакулин и совершенно растерянный Ковалев. А за ними, уже в коридоре, я смог разглядеть лица Соколова и Барсукова.
— Я сказал, встать, — повторил Лазарев почти безэмоционально.
От его голоса аж повскакивали остальные пограничники. Матузный зашевелился, поднялся на своей кровати. Подорвался и Гамгадзе. Солодов принялся сонно тереть глаза.
Я медленно стянул с себя одеяло. Нарочито неторопливо встал и даже не стал принимать стойку «смирно». Только заглянул в глаза Лазареву.
Тот приблизился.
— Значит, решили устроить провокацию на границе, да, Селихов? — сказал он сурово, глядя мне в глаза.
Взгляд Лазарева изменился. Казалось, будто на меня смотрел другой человек. В глазах его не было больше злобы. Только усталая раздраженность.
Это меня не удивило.
— Чего молчите? — спросил он.