Комната была меньше, беднее. Земляной пол здесь не покрывали цветастые паласы, лишь грубые циновки из речного камыша. При каждом шаге они суховато шуршали под ногами.
У дальней стены, в нише, где хранили нехитрые женские пожитки — мотки шерсти, иголки, лоскутки яркой фабричной ткани для платьев — теперь лежал он. Мой «друг».
Положили его не на циновки, а на невысокий деревянный настил, покрытый тонким, вылинявшим до серости одеялом. Под голову сунули жесткий валик из свернутой домотканой материи. Это была жертва гостеприимству и обстоятельствам.
«Друг» лежал на боку, лицом к стене. Свет из единственного маленького окошка, затянутого мутноватым бычьим пузырем, падал косо, высвечивая сухую глину стены, ее неровности, и скользил дальше, к его спине.
Его одежду сняли. Укрыли лоскутным одеялом, прямо так же, как и меня.
Волосы, темные и короткие, слиплись от пота и крови. Дышал он тяжело, прерывисто, с хриплым присвистом на вдохе. Иногда его тело вздрагивало мелкой судорогой, и тогда пальцы сжимали край одеяла.
Казалось, даже без сознания его дух яростно сопротивлялся этой слабости, этой чуждой постели в женской половине чужого дома.
Возле настила стояла деревянная миска с мутной водой и тряпицей. Рядом — глиняный кувшинчик с каким-то темным, густым отваром — может, из местных трав, а может, просто крепкий чай.
Запах стоял особый: терпкая смесь пота, крови, пыли и сладковатого дыма от маленького глиняного очага в углу. Над очажком висел почерневший медный чайник. Две плетеные корзины с мукой и сушеными бобами стояли у стены, напоминая о мирной жизни посреди войны.
Тишина здесь была густой, нарушаемой лишь хриплым дыханием лежащего на настиле человека и редким потрескиванием тлеющих в очаге щепок.
В этой простоте, в этой бедности, в этом вынужденном нарушении древних законов чувствовалась тихая угроза.
— Я думал, — сказал я, — в женской части дома мужчинам не место.
— Не место, — согласилась Мариам. — Но дом у нас маленький. Если бы мы положили вас обоих в мужской комнате — стало бы совсем тесно.
— Твой отец нарушает местные традиции. Странно, — глянул я на Мариам.
Девушка погрустнела.
— Он… Он долгое время жил и работал с Шурави. С советскими людьми. Оттого и нравы у него мягче. Правда… — Девушка вдруг глянула мне прямо в глаза. — Правда, многим в кишлаке это не нравится. Некоторые соседи относятся к нам не очень дружелюбно.
Только сейчас, когда девушка в очередной раз заглянула мне в глаза, до меня дошло — она не боялась этого делать. Не боялась смотреть на мужчину. Как же я сразу этого не заметил?
Для местных женщин подобное поведение — табу. Но Мариам смотрела так, будто и не думала, что в подобном поведении есть что-то запретное. Кажется, ее отец достаточно прогрессивный человек. По крайней мере для этих мест. И хорошо это или нет — я пока что не решил.
— Мариам, — сказал я, не отводя взгляда от неизвестного «друга», — можно тебя кое-о чем попросить?
— Д-да… — заикнулась девушка, — Конечно, Саша. Что тебе нужно?
— Где мой подсумок? — спросил я.
— Подсумок? — удивилась Мариам.
— Тряпичная сумка. Она была у меня на ремне.
— Ах да! — Девушка торопливо закивала. — Она промокла. В ней были разные вещи. Я разложила их на крыше, поближе к солнцу, чтобы просохли.
— Собери их обратно и принеси мне мой подсумок, пожалуйста.
— Но… — Мариам вздернула свои черные бровки, — но они все еще не высохли.
— Ничего страшного. Они мне нужны.
Девушка деловито кивнула и убежала из женской комнаты.
Прекрасно. Ее я отвлек. У меня появилось немного времени.
Я пошел к небольшой лавке, на которой лежала посуда. Взял с нее самодельный, худой от постоянной заточки ножик. Медленно, стараясь издавать как можно меньше шума, подошел к настилу, где лежал незнакомец. Так же тихо опустился.
Приставив лезвие ножа к смуглой, обнаженной шее «друга», я тронул его за плечо.
Я ожидал, что незнакомец вздрогнет и обернется, но этого не произошло. Тогда я потянул его сам.
Призрак тяжело поддался. Полуперевалился на спину. И тогда я смог рассмотреть его лицо.
Черные волосы, широкие скулы. Большой, горбатый, а еще свернутый набок нос. Но самое главное — борода. Черная, но седоватая на подбородке.
Я никогда не видел этого человека прежде. Вернее, не видел живьем. Но Искандаров показывал мне фотографию. И на ней был изображен именно он — Тарик Хан.
Хан сквозь сон, или скорее какое-то подобие комы, поморщился. Нахмурился. Показал мне большие желтоватые зубы.