Старик вздохнул.
— Наверное, было бы у нас тут так же, если бы мы крепче с вами дружили. Но то уже дела несбыточные. Много воды утекло с тех времен утекло… Хорошая вода была, чистая. Теперь вода кровью пахнет. Теперь война.
Впрочем, Абдула быстро заметил, что за столом воцарилась гнетущая тишина и поправился:
— А расскажи: как там у вас сейчас, на Кубани? Так же все?
— Так же, — покивал я. — И поля на месте. И машины. И про солнце дядя Володя вам не наврал.
— Дядя Володя никогда не врал, — разулыбался Абдула. — Хороший был человек. Я много хороших людей встречал. Много советских людей. Они нам дома, школы строили. Бесплатно строили.
Он снова вздохнул.
— Дороги строили. А где сейчас эти дороги? К могилам ведут…
Мариам вновь погрустнела. Она смотрела на своего отца. Смотрела, как взгляд его, провалившийся в хорошие воспоминания, вдруг померк. Стал стеклянным, как бы неживым.
— Карим? — Прочистив горло, сказал я, чтобы побороть снова начавшую густеть тишину, — а сколько, говоришь, тебе лет?
Карим насупился. Глянул на меня, словно волчонок.
— Сколько надо мне лет, — сказал он на корявом русском языке.
Говорил мальчишка гораздо грязнее, чем его отец и сестра. Понятно было, что в обычной жизни он гораздо чаще общался на пушту, чем на русском.
— Карим, — тут же строго одернул его Абдула. — У нас гость.
Потом старик добавил несколько слов на пушту. Мальчик ответил, резко, но все же несколько виновато.
— Извини его, Саша. Он еще мальчишка, кровь играет. — Сказал Абдула.
— Ничего страшного, — улыбнулся я.
Карим при этом пробурчал себе что-то под нос. Надулся, как девчонка и принялся выбирать из миски фасолины побольше.
— Вы говорите на русском удивительно хорошо, — улыбнулся я.
— Моя Фатима была учительницей русского языка, — лицо старика расслабилось и снова стало по-доброму приветлевым. — Образование она получила поздно, но свое дело любила. Она и меня и Мариам научила говорить. А вот Карим… Карима не успела. Карима я учил.
— В школу, он, значит, не ходил?
Карим призрительно фыркнул и даже отвернулся. Отвел глаза. Проговорил:
— Школа для баб. А я — мужчина, — он зло глянул на меня, схватился за ножны, потрепал их, — я знаю, как держать оружие!
Я только снисходительно хмыкнул мальчишке. Его, этот мой жест, кажется разозлил.
— Карим! — Строго прикрикнул на него Абдула, — нож для еды и работы! А не для хвастовства!
Мальчишка вздрогнул, с мимолетным страхом во взгляде глянул на отца. А потом съежился. Сгорбился. Состроил недовольное лицо, снова уставившись в миску.
— И снова извини его, Саша, — начал Абдула как-то устало, — Карим еще глуп.
При этих словах, мальчишка зыркнул на отца, но ничего не сказал.
— Он очень любил брата, — вздохнул Абдула, — подражал ему.
— Брата? — Спросил я.
Лицо Мариам сделалось вдруг скорбным. Абудула тоже стал угрюмым и тихим.
— Его брат, Фазир, — сказал Абдула, — ушел к душманам два года назад. А потом погиб в бою.
— Ты говоришь об этом очень открыто, Абдула, — сказал я немного помолчав.
— Я любил своего сына, — старик с трудом сглотнул тяжелый ком, — но никогда не одобрял его выбора. Никто из нас не одобрял.
Старик выпрямился, поджал губы.
— Видит Аллах, я горд всеми моими детьми. Я вижу, что они растут хорошими людьми. Фазир тоже был хорошим человеком. Но он сдружился с плохими людьми. А я, как отец, увидел это когда уже было очень поздно. Когда Фазира было уже не остановить.
Я поджал губы. Покивал. Глянул на Карима.
— Так значит ты хочешь стать воином? — Спросил я после недолгой паузы.
— Я и есть воин, — пробурчал мальчишка.
— Как и я, — я улыбнулся. — Но знаешь, что я тебе скажу? Война — плохое дело. На войне гибнут хорошие люди. Твой брат, наверное, был храбрым. Жаль, что он ушел к душманам.
Мальчишка глянул на меня с какой-то опаской, с какой-то неприязнью во взгляде.
— Настоящий воин становится воином, — продолжал он, — не потому, что хочет что-то кому-то доказать. Не потому, что он хочет быть воином. Он становится им, потому что должен. Потому что хочет защитить свою семью. Своих близких. Своих друзей и сограждан.
Взгляд Карима сделался удивленным.
— Не торопись, мальчик, — улыбнулся я ему, — и когда-нибудь ты поймешь…
Я глянул на Абдулу.
— Что любой воин, кто прошел настоящую войну, предпочел бы ружью молот и гаечный ключ рабочего.
За столом воцарилось молчания. Вся семья Абдулы притихла. Вслушалась в мои слова. Ни у кого и мысли не возникало, чтобы сказать что-то самим.