Где Толстой, кому под силу создать портрет нового Платона Каратаева, призывника 78–79 годов?
Один из этих Платонов, до чертиков быстрых разумом Невтонов, мать их за ногу да об забор, стоял сейчас навытяжку перед Асмоловским. Лицо его было сугубо уставным, но слегка раскосые глаза метались тараканами при свете: за Глебом прочно закрепилась слава опасного психа. И капитан Асмоловский не спешил с ней расставаться, ибо лучше быть для них опасным психом, чем мягкотелым интеллигентом, которого не боятся, следовательно – не уважают. Этого Асмоловский в свое время хлебнул, спасибо, достаточно.
На траве лежали вещественные доказательства преступления – трехсотпятидесятиграммовая банка тушенки и полкруга колбасы «Одесская», из-за которых рядовой Анисимов избил рядового Остапчука. В данный момент Остапчук находился в медпункте аэродрома, а Анисимов стоял перед Асмоловским навытяжку.
– Кто успел сбежать? – в пятый раз спросил капитан, зная, что правды не услышит. – Кто еще вместе с тобой, крыса, ограбил и избил Остапчука?
– Я-а грабил? – протянул Анисимов, пережимая интонацию невинности с усердием плохого актера. – Он сам у меня консервы украл, хоть у кого спросите! А паек-то один, товарищ капитан, ну и – виноват, погорячился…
– Дмитренко!
Как лист перед травой вырос старший сержант Дмитренко.
– Возьмешь Баева, принесешь мне вещмешки Скокарева, Анисимова, Джафарова и Микитюка. Одна нога здесь, другая там.
С чувством глубокого удовлетворения он поймал в раскосых бледных глазах Анисимова легкий оттенок беспокойства. Фамилии он назвал наугад, но был уверен, что в трех случаях из четырех попал. Не важно, именно ли эти «деды» виновны в инциденте с Остапчуком. Глеб был уверен, что мальчишка-первогодок, сын сельской учительницы, не единственный обобранный. Те, у кого сухого пайка окажется сверх нормы, будут наказаны, потому что кто-то должен быть наказан.
В ожидании Глеб прошелся взад-вперед. В сержантах он был уверен: к перечисленным «дедам» те испытывали отчетливую неприязнь.
Глеб еще с первого года понял, что бороться с «дедовщиной» – бессмысленно, безнадежно и бесполезно. Но все-таки рыпался, вызывая на свою голову насмешки начальства. Постепенно он утратил к рядовым даже то сочувствие, которое каждый порядочный человек испытывает при виде человеческих страданий. Вчерашние «духи» становились «дедами» и вдоволь куражились над «молодыми», которые через год сами станут «дедами» и будут изгаляться над пацанами-первогодками… На седьмом году службы Глебом двигали исключительно принципы, да и у этих двигателей ресурс подходил к концу. Даже сейчас он с отвращением к себе осознавал, что решил наказать Анисимова не за то, что тот избил Остапчука, а за то, что попался и подставил Глеба под выговор накануне броска.
Появились сержанты с зелеными грушами вещмешков. Глядя Анисимову в глаза, капитан развязал его «сидор» и вытряхнул вещи на траву. Выпала банка тушенки, банка перловой каши с мясом, полбуханки хлеба, кольцо сухой колбасы.
– Падла, – сказал Глеб. Зла не хватало. – Так что же у тебя украл Остапчук?
– Да че… – На лице рядового появилось идиотское выражение: – А это, наверное, не мое, товарищ капитан!
И ничего с ним сделать нельзя – понял Глеб. Расстрелять эту скотину – сладкая, но несбыточная мечта. Разве что залепить изо всех сил по морде. Вышибить кровь из маленького курносого носа, навешать фонарей, чтоб эти бледные глазенки спрятались в щель и не выглядывали так нагло… И чтобы в санчасти этот мудак бормотал те самые слова, которые твердил Остапчук: «Споткнулся, упал»…
Свидетели, ч-черт!
Ладно, проявим изобретательность.
Глеб по очереди развязал все мешки, вытряхнул сухой паек. У всех оказалось больше нормы: по две-три банки тушенки, по две «Одесских» и лишь «Каша перловая с мясом» была у каждого в единственном числе: этой безвкусной жирной смесью «деды» побрезговали.
Остапчук оказался не единственным обобранным.
– Вы, все… – бросил Глеб. – Заберите мешки. Стоять здесь, не трогаться с места. Баев, Дмитренко, собрать роту.