— Запасы мои подходят к концу, — сказал он. — Сигареты еще можно достать. А вот сигары…
У него в кабинете зазвонил телефон. Он встал.
— Посмотрите книги. Они в вашем распоряжении. Я сейчас вернусь.
Я начал осматривать полки. Дядя доктора был человек со вкусом. Здесь были собраны все классики — греческие, римские, французские, поэты, историки, философы. Это был кладезь, к которому я мог бы с восторгом припасть. Но я не собираюсь поддерживать отношения с Плео, сам понимаешь почему. Я листал том Сент-Бева, когда он вернулся.
— Ну как? Нашли что-нибудь интересное?
Вместо того чтобы поставить книгу на место, я положил ее на край письменного стола. Подобная мелочь может показаться пустой. В другой истории так оно и было бы. Но в моей, ты увидишь, она имеет свое значение. Плео велел принести нам ликеры. У теплой печки вновь завязалась беседа. Я сказал, что работаю над диссертацией. Плео рассказал мне, что собирался специализироваться по болезням сердца. Короче, самая обычная болтовня, но совсем не скучная. Спустя час я счел возможным уйти. Оставим в стороне обмен любезностями, рукопожатия. Я уже стоял на пороге, когда Плео заметил на письменном столе Сент-Бева.
— Вы забыли свою книгу… Возьмите ее, раз это может доставить вам удовольствие.
Он пошел за ней и сунул ее мне в руки.
— Можете вернуть ее через неделю, через две, когда пожелаете. Заходите вечером, часов в восемь. В принципе, я почти всегда дома.
Отказаться было невозможным. Я вышел на улицу, прижимая книгу к себе. Теперь мне придется вернуться. Разумеется, я мог через какое-то время принести книгу в его отсутствие, вложив любезную записку, которая избавила бы меня от всяких обязательств. Однако Плео сразу же догадался бы, что я, в свою очередь, тоже хочу держаться от него подальше и, следовательно, считаю его недостойным, а эта мысль была мне нестерпима. Ты ведь знаешь, я не люблю быть грубым. Я возвратился домой весьма недовольный собой и в полной нерешительности. Каникулы кончились. Я вернулся к своим занятиям в лицее и в ближайший четверг собирался пойти в замок к тебе на урок.
Не знаю, сохранились ли у тебя четкие воспоминания об этих уроках. Ты почти не выходил из своей комнаты и потому не знаешь, как меня встречали. Я приезжал на велосипеде. Звонил у ворот. Валерия открывала мне и шла за мной по аллее, провожая до самого крыльца. Убедившись, что я хорошо вытер ноги, она открывала, а потом бесшумно закрывала дверь в гостиную.
— Мадам сейчас выйдет.
Мне не оставалось ничего другого, как ждать Арманду. Я говорю Арманда для простоты. Ведь в ту пору Арманда для меня была всего лишь мадам де Шатлю, то есть человеком далеким, я почему-то всегда испытывал смущение перед ней. Я садился на краешек кресла. И слушал тишину. Чувствовал ли ты особую атмосферу этого просторного дома, похожего на музей, доступ в который был временно закрыт для широкой публики? В натертом до блеска паркете отражалась старинная мебель. На стенах висели портреты, взгляд которых неотступно следовал за вами. А стоило пошевелиться, как тут же раздавалось какое-то потрескивание, словно вокруг вас передвигались невидимые посетители. Высокие окна с задернутыми шторами пропускали лишь слабый неясный свет. Было печально и сумрачно, и вскоре вы начинали дрожать от холода.
Потом появлялась мадам де Шатлю, высокая, тонкая, почти всегда в одном и том же темном костюме, несколько поношенном, но прекрасного покроя. Она делала над собой усилие, стараясь казаться любезной, рассеянно спрашивала о моем здоровье и провожала меня в твою комнату. Помнишь? Чтобы не обогревать этажи, она поместила тебя в левом крыле, в конце длинного коридора. Она шла на два шага впереди и говорила, не поворачивая головы:
— Да, Кристоф чувствует себя гораздо лучше. У него нет больше температуры, но я подержу его здесь до весны. Он еще так мал. Если ему придется остаться на второй год, что ж, на то есть причины, не правда ли?
Я видел ее сбоку. Она была красива, ее светлые волосы, заплетенные в искусно уложенные косы, образовывали на затылке сложный пучок. Нос у нее был прямой, подбородок четко очерченный, а щеки немного впалые, что придавало ее облику нечто страдальческое и страстное. Не понимаю, впрочем, почему я говорю о ней в прошедшем времени. Она и теперь все та же, только стала более жесткой, «напряженной», что ли, и в то же время более сдержанной. Потом объясню почему.