В другой статье, перечисляя случаи «хальцион-помешательства», которые он наблюдал в Нидерландах, доктор Ван дер Кройф отмечал: «Сами пациенты, все без исключения, называли этот период адом».
Ощущение крайней уязвимости сохранялось у меня еще четыре недели и, хотя больше не приводило к полной опустошенности, не оставляло меня нигде, тем более что я буквально лишился сна и днем, изнеможенный, ходил как в тумане, а бессонными ночами на меня, пребывающего в обезхальционенном состоянии, наваливались свинцово-тяжелые мысли о том, как я опозорился перед Клэр, перед своим братом, перед всеми друзьями, которые сблизились с нами в мои сто дней мучений. Я испытывал стыд, но это было только к лучшему: мне казалось, что чувство неловкости обнадеживающе возвещало, что я снова становлюсь прежним, тем, кого заботили — обоснованно или не очень — его самооценка и прочие мелочи жизни, а вовсе не плотоядные змеи, которые снуют, словно иглы, по топкому дну его пруда.
Но половину времени я не верил, что это хальцион меня надломил. Хотя мой ум, а затем и эмоциональное состояние быстро вернулись к равновесию, и я взялся, казалось, так же толково, как и раньше, упорядочивать свой быт, втайне я был почти уверен: если даже лекарство и подстегнуло нервный срыв, я сам накликал на себя эти беспредельные муки, позволив, чтобы меня выбили из колеи всего лишь — тоже мне, катаклизм! — неудачная операция на колене и затяжной приступ физической боли; да-да, я был почти уверен, что меня встряхнуло — точнее, обезобразило — не какое-то действующее вещество фармакологического препарата, а что-то потаенное, запрятанное, завуалированное, подавленное (или попросту созревшее только в пятьдесят четыре года), но тоже вполне присущее моему «я», что-то до такой же степени «мое», как и мой писательский стиль, мое детство или мои внутренние органы; я был почти уверен, что, кем бы я себя ни воображал, я — еще и «вот такой», что в сложных обстоятельствах я снова могу сделаться позорно несамостоятельным, бестолково девиантным, откровенно жалким, откровенно неполноценным «вот таким», и тот, кто был остроумным, станет умалишенным, кто был надежным, станет сатанински коварным, «вот такой» не будет знать ни самокопания, ни беспечности и даже в мелочах окажется неспособен на ту дерзость, без которой жизнь пресна; да, я могу превратиться в исступленного, мерзкого, издерганного, одиозного, склонного к маниакальному психозу, галлюцинирующего «вот такого», чья жизнь — лишь дрожь и трепет.
Но неужели я почти уверен в этом доныне, спустя пять лет, после всего, что психиатры, газеты и медицинские журналы рассказали нам про удар, который исподтишка наносит многим из нас, коверкая наше сознание, маленькая волшебная пилюля — снотворное фирмы «Апджон»? Отвечу просто и правдиво: «А почему нет? Разве вы, окажись на моем месте, не были бы уверены в этом, совсем как я?»
Что же касается того Филипа Рота, с которым я поговорил, когда он находился в номере 511 «Царя Давида», того Филипа Рота, который совершенно определенно не был мной… в общем, я так и не выяснил, что он замышляет, потому что в ответ на просьбу представиться я моментально повесил трубку. Прежде всего, подумал я, не надо было звонить. У тебя нет нужды интересоваться всем этим, нет оснований из-за этого волноваться. Глупо было бы волноваться. Почем ты знаешь — может, он просто по случайности твой тезка? А если нет, если даже по Иерусалиму действительно разгуливает самозванец, выдающий себя за тебя, все равно ничего предпринимать не надо. Его разоблачат другие без твоего вмешательства. Уже разоблачили — Аптер и Аарон. В Израиле у тебя столько знакомых, что ему никак не избежать разоблачения и ареста. Какой вред может он тебе причинить? Навредить себе можешь только ты сам, безрассудными фортелями типа этого телефонного звонка. Он ни в коем случае не должен узнать, что его мистификация тебе досаждает, ведь, в чем бы ни состояла его затея, досадить тебе — явно ее конечная цель. Отрешенность и безразличие — по крайней мере, на данный момент — твой единственный выход…