— Юному санкюлоту, — приветствует он Славу.
Слава подозрительно осматривается. Нет никаких Кияшко, вообще никаких посторонних.
— Па-а-прашу на сцену.
Андриевский за режиссерским столиком.
— Га-а-спада… — Все-таки «гаспада», а не «товарищи», впрочем, он всегда избегал этого слова. — Командование армии обратилось к местной интеллигенции с просьбой помочь провести выборы волостного старшины…
Все-таки не послушался, не понял Быстрова! Обрывать его бесполезно.
— Завтра здесь соберутся земледельцы со всей волости, надо провести собрание поимпозантнее, прошу не уронить себя лицом в грязь.
С какой бы охотой Слава уронил Андриевского — и не в переносном а в самом прямом смысле — лицом в грязь!
— Мы украсим зал. Речь, очевидно, придется произнести мне, затем спектакль…
— А выборы?
— То есть выборы, а затем спектакль.
Никого, кажется, не смущает, во имя чего состоится спектакль…
Слава на репетиции. Репетируют «Сцену у фонтана». Курносая Нина Тархова старательно задирает нос, Андриевский патетически декламирует:
Тень Грозного меня усыновила…
Прямо с репетиции Слава отправляется на облюбованную лужайку, докладывает Быстрову о предстоящих выборах.
— Отлично, — говорит тот. — Ключи от нардома при тебе? Давай их сюда. Никаких самостоятельных действий, до тебя еще очередь не дошла.
А вечером Кияшко сидел у полевого телефона, звонил по батальонам, приказывал пошевелить мужичков, поторопить их с утра. Выступить с речью поручили Андриевскому. Трезвый человек и услужливый, он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной. Тот рекомендовал Устинова, по мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета: мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками явно не по пути…
Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое «сокровище»: в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая Второго, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак: вдруг еще пригодится. Смотрели как в воду, он и пригодился, за неимением портрета более реального — Антона Ивановича Деникина.
Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием «найти и доставить», и такая ищейка, как Гарбуза, нашла и доставила портрет будущему депутату будущего парламента Великой Единой и Неделимой, может быть, от того же Орловского округа, в который волею судеб занесло этого парламентария из Санкт-Петербурга.
Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, режиссер с помощью актеров подвесил портрет к колосникам и опустил перед ним задник, который и вознесется в должный момент, явив мужикам популярную физиономию.
Приготовления к торжеству шли в нардоме до поздней ночи.
Программу разработали полностью: сперва молебен, потом открытие «памятника», затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций дворянских собраний. По распоряжению Андриевского нардомовский сторож Тихон весь вечер катал у себя в хате глиняные шарики, окуная одни шары в черные чернила, а другие в разведенный мел.
Вечером в штабе Княшко доложил Шишмареву о подготовке схода, не доложил, вернее, а рассказал, похвастался портретом. Воплощение, мол, идеи, о которой будет ораторствовать адвокат из Петрограда, император повешен, скрыт кипарисами; как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на обозрение.
7
Все это Слава намотал на воображаемый ус, вышел во двор, задворками добежал до парка и далее до нардома. Дом дремал в тишине, и, хотя ключей у него уже не было, он знал раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы…
Мужиков принялись скликать на сход с утра, мужики не шли: спокойнее отсидеться по домам. Тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода. Никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии. Мужички потянулись гуртом, легче самому стать бараном, чем сдать барана.
На вход смотрели как на новые ворота. У дверей — березки, как на троицу, зал украшен еловыми ветками, на сцене постамент для ораторов, в глубине задник с мраморной беседкой и кипарисами. Впрочем, кипарисы вскоре взовьются на глазах у мужиков к небесам и явят почтенному обществу нечто символизирующее Великую Единую и Неделимую…
Из окрестных деревень мужиков не густо, но из Успенского явились все — чтоб сохранить овцу, можно бы сходить и подальше.
Все началось по расписанию. Мужики в зале выжидательно — как бы не попасть впросак — сидели и помалкивали. На сцене Андриевский, на просцениуме отец Михаил. Этому море по колено. Служители Мельпомены кто где: меж кулис, у занавеса, в том числе и Слава Ознобишин, а рядом, в библиотеке, она же артистическая, Андриевский и Кияшко — один видимый, другой невидимый режиссеры.