<…>
Вопрос: Когда вы последний раз видели Белову, не объясняла ли она вам, что хочет куда-то уехать?
Ответ: Последний раз я видела ее 4 мая. Она говорила, что вопрос с обменом решился, и она теперь собирается поехать в деревню в Псковскую область к родственникам на майские праздники. <…> На День Победы эти родственники нам позвонили, чтобы поздравить маму, и я спросила, как там Таня. Они сказали, что не знают и что Таня к ним не приезжала…»
Что, устали? Да оно и понятно: язык протокола — это особый стиль. И проблема не в том, что пишут протоколы не Толстой, Достоевский или Уайльд, а скромные бойцы невидимого фронта, многие из которых Уайльда (а порой — увы! — и Толстого) не читали. Проблема в специфике жанра. Не забывайте, что Лев Николаевич или Федор Михайлович излагали исключительно свои собственные мысли, дабы донести их до читателя. Мысли эти глубоки и содержательны — иначе кто бы их книги читал? — а посему должны быть и столь же изящны, дабы форма соответствовала содержанию. А следователь излагает на бумаге мысли исключительно чужие, причем мысли, в основном, грязные. Что касается литературного стиля наших героев, то позвольте сей аспект даже не комментировать. Здесь следователю иной раз приходится так потрудиться, что Маршак, переводящий Шекспира, выглядел бы в сравнении с ним жалким школяром. Однажды при мне молодой парень, обвинявшийся в убийстве, на очередной вопрос следователя поморщился, как от зубной боли, и страдальчески выдавил:
— Да че я тебе — академик?.. Датый уже был в хламину — вот крышняк и поехал.
Коллега при этом продолжал невозмутимо барабанить по клавишам компьютера. Для интереса я взглянул через его плечо на экран монитора. Вышеозначенная тирада в «переводе» выглядела следующим образом: «Я точно не помню, поскольку ввиду алкогольного опьянения не отдавал отчет своим действиям»… Вот так! Причем, повторяю, — с ходу, ни на секунду не останавливаясь. Я бы еще посмотрел, как бы сие тот же Маршак перевел и сколько бы времени ему для этого потребовалось.
Кроме того, у классиков красота языка и богатство стиля изложения являются если не самоцелью, то одной из главных составляющих произведения. Помните темы школьных сочинений? «Описание природы в рассказах Тургенева», «Картина русской зимы в романе "Евгений Онегин"» и тому подобное. Авторы же протоколов пишут свои «произведения» исключительно с целью придания монологам своих подопечных юридического статуса. Здесь главенствует Его Величество Факт! «Он сказал… она сказала… он сказал… она сказала…» Тот же Достоевский вместо «сказал» использовал бы целую обойму синонимов: «произнес», «изрек», «вымолвил», «пробормотал» и тому подобное, чем окончательно запутал бы судью. И еще — немаловажно! — над Львом Толстым, творящим «Войну и мир», не довлели сроки производства по делу.
Вот ведь — опять отвлекся… Давайте по существу! Оперативник, ведущий дела по розыску и занимавшийся исчезновением Беловой, беседовал, естественно, и с Раджабовым. Некоторые выдержки из объяснения оного господина, имеющегося в папке, тоже будут небезынтересны:
«Вопрос: Когда вы последний раз виделись с вашей бывшей женой?
Ответ: С Беловой я последний раз виделся в середине апреля, когда решали вопрос об обмене. Мы получили все обменные ордера. После этого я с ней не встречался.
<…>
Вопрос: Сестра Беловой Пантелеева пояснила, что вы обещали Беловой доплату в качестве компенсации за ухудшение жилищных условий при обмене. Соответствует ли это действительности?
Ответ: Да, я обещал ей пять тысяч долларов, если она согласится на предложенный вариант. Она была согласна.
Вопрос: Отдали ли вы эти деньги?
Ответ: Да. Я передал ей пять тысяч долларов США в тот же день, когда получали обменные ордера. Деньги я передавал при свидетелях, в нотариальной конторе. Деньги она получила полностью сразу всю сумму.
<…>
Вопрос: После того дня, когда вы получили ордера и отдали Беловой деньги, встречались ли вы или говорили с ней по телефону?
Ответ: Нет, с тех пор мы не встречались и не звонили друг другу.
<…>
Вопрос: Где вы находились в период с 4 по 9 мая и чем занимались?
Ответ: В это время я находился в Баку. Мой отец был болен, и я еще в конце апреля туда улетел. Вернулся я в Санкт-Петербург 12 мая.