Добрым послом хотя бы какой воли моргает этот источник тепла и света, формируя остров, за пределами которого обозлились печные облицованные чудовища. Виолка давно притаилась и спит рядом, бедная, а Пашка периодически наивысочайшим баскетболистом выскакивает из сна и трагически наблюдает с демонами своего страха за несчастным куском воска на ободранной табуретке. Скоро кусманчика не останется, звуки ночи выиграют свои кольцевые очки и заглушат потрескивания. Сколько это продолжится? Лучше бы уж лежать, уткнувшись в бок матери, и слышать, как она злобно приказывает улечься и не ёрзать, когда он снова и снова тянется к теплоте, стараясь не вдыхать перегар.
Мальчик спит и просыпается, у него угар совершенно иного рода: угар ступорной боязни.
блик
блик
блик
Вьюга уже вступила в свои права, безобойная комната никого не содержит, кроме множества чудищ, из которых сорок процентов – ангелы, тридцать – непереваренные внутренние разговоры о жизни, а оставшиеся – рык злосчастной белой царевны, задувшей единственную свечу.
может, это радио?
это оно, да?
нет: провода ведь обрезали. хоть бы примус какой был… ладно, лягу на ухо так, чтобы слышать, будто по снегу куда-то идёт дед.
всё какое-то альтернативное.raw
Сновидения – это единственное, что его хоть иногда волновало. Пугали и путали они, заставляли организм Паши судорожно работать и уметь вовремя очнуться в холодном поту. То сестра умирает, то она в язвах, то в плотину с велосипедом несётся, то в киселе он тонет, то умер, а от него нос один остался и путешествует по совхозу. Да ведь и о Гоголе-то некнигочей Павлик тогда не догадывался!
Что я чувствую, когда умираю? Страх, наверно. И разочарование. Потому что больше ничего не смогу сделать. Потому что смерть – это абсолютная темнота, иногда со стенами.
Мутно-беловатые иллюстрации расплывались в царстве мозгового обмана под названием Сон, а потом коростно отшелушивались и пропадали почём зря. Ни к чему, кажется, сны о том, как Летку убил отчим, но по гороскопу вроде они должны сбыться. Просто всё бред – да и только. Один дядя по имени Зигмунд точно объяснил бы проявления и эдипового комплекса в других сновидениях Павлика.
Бредом был, видимо, и новоявленный друг в этой деревне. Ничуть не лучше Валерки, этот Вадим, например, вовсю уже пытался причастить Павла к очищавшим от хорошего воздуха лёгкие сигаретам, сам любил таковым побаловаться и, заломив мальчонку на сеновале, ещё больше внушил это пепельно-дыханьевое отвращение ко всему никотиновому.
Что ж было бы с тобой, мальчик, в той самой альтернативной плоскости жизни? Ну женился б на Вадимовой сестре, наплодил бы кучу маленьких быдлёнышей и крутил бы без конца крупнорогатые хвосты. Что, разве не так? А так та девушка сгорела в диковинном пожаре, ты чего-то достиг, даже счастлив: тебя не коснулись другие линии событий.
вы-
дох-
ни.
Но не издохни. Впереди-то ещё не всё так излакированно. Мать-то ещё жива, красавица этакая полупьяная. Вишня.
Природа-мать так отчаянно наградила Пашку болезненной чувствительностью, что за это можно стать вполне ей благодарным. Новая деревня таила зубчастости леса, небольшое озерцо, поля, стрекотания и почти американо-беззаборные открытости всего мира. Голова мальчика, наспех обстриженная маменькиным собутыльником (тут клок, там проплешина), успевала всюду мелькать. Только не было в этой местности той сосны, от которой мальчик-бесприглядник отломал веточку и положил её на могилу папки, почтив память и не углубляясь в ритуалы.
А вообще – зачем же запираться от этого?! Нужно искать и находить. Что даст тут ему маленький участок огородца, пустой сарай и почти земляной пол дома с тем же огарком свечи?
А там, где-то далеко, для Пашки всё расползлось в истоме приятного в своей тусклости вечера. Может, где-то и есть всемогущий человек на велосипеде, едущий до горизонта в желании приручить его, но тут замерли все помыслы. Статичность приобрела чуть ли не божественный смысл, который нужно перезаполнять до полного обретения сверхрадости.
Тревожит не эта рваность перистости в облаках, а мимолётность, которую всё время не удержать, хоть она и постоянна. Жаль, что не будет постоянным сам человек, извлёкший выгоду из всех распродуманных грёз. Где-то здесь дом, но в такой упорядоченной хаотичности сама природа есть жилище без обоев и разукрашенных телевидением стен. Где-то стоит кровать, но сама несмятость трав и есть обитель сна, если постараться не страшиться единства. Там-то есть связь с другими, но зачем она тебе, если обожаешь одиночество и одновременно боишься с ним быть?