Я обвел всех суровым взглядом.
— Многим из вас не по нутру изменения в державе. Смиритесь! Смиритесь те, кто потерял родню. Смиритесь те, кто лишился крепостных. Вы находитесь в одном из важнейший для империи ведомств, ответственном за внешние сношения. Работа секретная, предательства не потерплю. За честный труд вознагражу. Все оклады увеличиваются вдвое.
Зал ахнул. Чиновники зашептались. На лицах появились первые улыбки.
— Кто решит остаться, должен принести присягу и знать, что с этого момента его жизнь в моих руках. Остальным — скатертью дорога! Ах, да! Самое главное. Коллегии больше нет! Министерство! И вот вам его временный руководитель — Александр Андреевич Безбородко!
Саша сдавленно вскрикнул, покраснел, рванул на шее белоснежный галстук. Бросил на меня умоляющий взгляд: мол, мы так не договаривались!
Конечно, не договаривались. Вот такой я нехороший человек и считыватель чужих мечтаний. Можно подумать, я не понял, о чем мечтает этот малорос, сын генерального писаря Запорожской Сечи, и в мыслях не допускающего, что может так взлететь.
— Не журись, Александр! Не боги горшки обжигают. Поставишь правильно все дело — станешь из временного постоянным министром. Принимайся за дело и разгребай, уговаривай, пугай… Ну, сам решишь, как тебе поступать. Вот тебе первое задание: нужно подготовить большой прием в Зимнем дворце всех послов. Добровольно или насильственно, но явку мне обеспечь. Старайся. А я к Шешковскому хочу заглянуть. Тут, по соседству. В Тайную экспедицию.
Упоминание Степана Ивановича оптимизма Безбородко не добавило. Но он сдержался.
Я кивнул ему на прощание и пошел на выход. Потом вспомнил о Фонвизине. Как-никак живой классик и человек передовых взглядов. Такими людьми не разбрасываются.
— Денис Иванович! Не составите мне компанию во время короткой прогулки?
От Коллегии иностранных дел до Тайной экспедиции всего два шага. Она располагалась в здании Сената. Шешковский ждал моего визита у самого входа, на улице. Спокойно поговорить с Фонвизиным при нем не получится. Поэтому я отдал команду: конные егеря спешились и окружили меня двойным кольцом.
Фонвизин, одетый в стиле дорого-богато — соболиный камзол, украшенный живыми цветами, башмаки с большими пряжками из серебра, — имел вид записного франта и любителя хорошенько поесть. В свои тридцать он уже обзавелся намеком на второй подбородок. Еще он щурился, но очков или лорнета не носил. Стеснялся?
— Господин Фонвизин, вы хотели со мной что-то обсудить. Я слушаю.
Денис Иванович мяться как кисейная барышня не стал. Пообтерся в кабинетах власти, нет в нем трепета неофита в политике. Сразу перешел к делу.
— Не знаю, известно ли Вашему Величеству, я, в бытность секретарем у великого Панина, я подготовил несколько проектов государственного переустройства, желая установить державу нашу на прочном основании, возвысить роль третьего сословия, покончить с крепостью. Увы, мои предложения были отвергнуты.
Зашел с козырей. Молодец, такой подход мне нравится.
— Так под моею твердой рукой именно эти идеи и многие другие уже воплощаются в жизнь.
— Я горячий поборник всего того, что вы делаете, и решительный ненавистник ваших методов. Отпустите меня за границу! Оставаясь преданным патриотом России, готов послужить послом при любом европейском дворе. Уверен, скоро отставки министров и прочих наших представителей при иностранных дворах последуют одна за другой.
Мне осталось лишь демонстративно хмыкнуть:
— Вы правда хотите покинуть страну, когда начинается самое интересное?
— Интересное? Это вы о чем? О своем карнифексусе? И где его установят в Петербурге? Прямо на Дворцовой площади?
Фонвизин раскраснелся и превысил границы дозволенного. Но я был спокоен как удав.
— Я говорю о Земском собрании. О том самом парламенте, о котором вы мечтали.
Денис Иванович замер с поднятой рукой, будто собирался меня ударить. Он всего лишь сильно жестикулировал, однако мои слова его поразили до столбняка. Мои бодигарды надвинулись на него, собираясь вмешаться. Остановил их жестким окриком и продолжил свою мысль:
— Нужно готовить созыв всесословного народного собрания, которое превратится в высший законодательный орган страны. Опыт Уложенной комиссии свидетельствует о высокой созидательной силе народа. Отдельные наказы, которые поступили на рассмотрение Комиссии, оказались настолько радикальны, что Екатерина испугалась. Я же нахожу их слегка ограниченными, но теперь, когда пали сословные барьеры, уверен, что инициатива депутатов окажется куда более решительной в плане глубинных преобразований.
Фонвизин отмер, отпустил руку, глубоко задумался:
— Вы готовы превратить Россию в страну ограниченной монархии? Дать народу Конституцию?
— Почему нет? Если не сейчас, то в ближайшей перспективе. Постепенно. У нас война не закончилась внешняя. На южных границах неспокойно. Но конечная цель видна вполне отчетливо.
Наивный Фонвизин считал, что английский парламентаризм — это идеальная конструкция. Можно подумать, Хартия вольностей по рукам и ногам связала монарха. Три раза ха-ха! Любой сильный король или королева, имея голову на плечах, в состоянии скрутить в бараний рог обе Палаты. Пример еще не родившейся Виктории — тому доказательство. Но не будем лишать человека иллюзий.
— Итак, что вы скажите?
— Мне нужно подумать.
— Я не тороплю. Хоть и стоило бы. Выборы в губернских городах вот-вот начнутся. Прощайте. Если надумаете, вы знаете, где меня найти.
Развернулся, не дожидаясь ответа, и пошел к Шешковскому. Бедный Фонвизин, растерянный и немного жалкий, проводил меня тоскливым взглядом. Он, сам того не замечая, срывал один за другим цветочки с веточки фиалки, которой он украсил свой камзол.
Не стал на него оглядываться — предложение сделано, крючок заброшен. Сразу переключился на Шешковского.
— Ну что, Степан Иванович! Как твои делишки? Всех злодеев в Неву перекидал раков подкормить?
Моя шутка возымела неожиданные последствия. У Шешковского задергался глаз — точно так, как было в моем кабинете, когда я его вместе с Хлопушей накуканил с убийством Павла.
— Что с тобой? Кого ты упокоил, из-за кого разволновался?
— Да была тут одна парочка, — Тайник дернул головой, показывая на дверь за спиной, ведущую в помещения Тайной экспедиции.
— Счеты сводишь?
Шешковский вдруг набычился.
— Меня б они не пожалели, окажись я на их месте.
— Степан Иваныч, успокойся. Я тебе не ругаю и жизни не учу — умного учить, только портить. Так и будем на улице стоять?
— Да что там смотреть, Ваше Величество? Канцеляристы сидят, бумажки перебирают, отчетики составляют. Души крапивные, без души работают. Вот в Петропавловке… — он мечтательно закатил глаза. — Может, прокатимся?
— Да на что там смотреть? На дыбу? — повторил я за ним. — Все ли присягнули в вверенном тебе ведомстве?
— Все, как один. Ну, окромя тех двух…
Я удовлетворенно кивнул:
— У соседей твоих, у дипломатов, не все так гладко. Опасаюсь я утечек и прямого предательства. Приставь к ним соглядатаев.
Шешковский напрягся, припоминая, и процитировал:
— В отношении секретного департамента и дел, его касающегося, Коллегия постановила: «приказать всем служителям этой экспедиции и архива ни с кем из посторонних людей об этих делах не говорить: не ходить на дворы к чужестранным министрам и никакого с ними обхождения и компании не иметь». Давно сие уже установлено и не раз подтверждено.
— И как, помогло?
Тайник пожал плечами.
— Люди слабы. Искусам и дьявольскому наущению поддаются.
— У вас служба перлюстрации есть? Через оную хорошо рыбка ловится, — я считал недоумение в глазах Иваныча и добавил. — «Черные кабинеты», нет?
Шешковский отрицательно покачал головой.
— Ну, пошли к тебе, объясню.
— Лучше здесь, Ваше Величество. У стен есть уши. Коли дело важное, давайте тут мне растолкуете.
Я удивился: похоже, не все так гладко в царстве застенок.