– Не нашего ли Менандра пресекли? – не слишком серьезно спросил Армант.
– Ну что ты, – отозвался Камерон, – Менандр непресекаем. А, Петер?
Петер промолчал. Не в Менандре было дело там, в трех-четырех километрах отсюда, не в Менандре… кажется, я догадываюсь… или только кажется? Что это со мной последнее время? Комплекс Кассандры, что ли? Не хватает начать ворожить, как Брунгильда, или, скажем, заняться составлением гороскопов… но эти чертовы предчувствия взяли за правило оправдываться – особенно дурные предчувствия…
– Надо бы сходить посмотреть, – неуверенно предложил он. Оба подчиненных стали его уверять, что нужды в этом нет никакой, что все уже кончилось, а если не кончилось, то тем более нет резона подставлять голову. Петер с недоумением слушал их, потом вспомнил, как выглядели тела Летучего Хрена и Эка, и пошел греться. Козак все еще не пришел в себя, хотя вроде бы раз открывал глаза и что-то пытался сказать.
Петер сел рядом с Брунгильдой, приобнял ее за плечо – это было легко и естественно, все между ними прояснилось и сошлось на одном человеке – третьем – и никаких двусмысленностей и прочего быть не могло, – и спросил:
– Ты гадала на него? Брунгильда поняла и кивнула.
– Ну и?
– Ничего, – сказала Брунгильда тихо. – То есть совсем ничего. Будто его нет никакого – ни живого, ни мертвого…
– Совсем нет?
– Будто и не было.
Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь короткую память, которой нет доверия, – исчез даже из прошлого, будто стертый отовсюду огромным ластиком, и тут вдруг, представив себе этот ластик, Петер догадался обо всем – догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас, сейчас – чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде, она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось ничего говорить, чтобы понять мысли другого… это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек высыхают лица и сужаются зрачки – и только благодаря им удается изредка прозреть душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха, со спокойным пониманием и снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как они точно так же сидели с Шануром на этой самой койке и прислушивались к ходу времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. «Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно», – вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда.
Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер, оставив Брунгильду, вышел вновь, посмотреть, где же они, в такую беспокойную ночь следовало держаться настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгоралось ярко – и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А на юго-востоке небо уже светлело, и вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла, до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел звук – неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее замерло в бессилии – след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, – там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать голову Медузы, и Петер почувствовал на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд… тысячи змеящихся дымов рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не сдвинуть с места и не перенести тела – в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь… пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельс – раз! раз! раз! р-раз! р-раз! – и заорали: «Газы!!!» Петера рванули за плечо, и, зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же вскочил… Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату – Петер видел распотрошенный тюфяк, – они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неясные звуки работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.
– Дайте бинт, – сказал Камерон, – я руку ссадил.
– Сейчас, – отозвался Армант. Он пошарил где-то – лучик фонаря стал маленьким и ослепительным, – достал пакет. – Подставляйся.
– Я сам, – сказал Камерон. – Посвети.
Камерон поранился то ли гвоздем, то ли острым бетонным выступом. Рану залили йодом и перевязали – Камерон шипел и ругался.
– Промыть бы надо, – сказал Армант, – да воды…
– Ладно, – сказал Камерон. – На мне как на собаке.
– Долго нам тут сидеть? – спросила Брунгильда.
– Смотря что это было, – сказал Армант. – Если фторселенетин, то сутки. А если «би-куб», то… – Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».
– То что? – спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.
– Ничего, – совсем другим голосом сказал Армант.
– Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, – сказал Петер.
– А как мы узнаем? – спросила Брунгильда.
– Никак, – сказал Петер.
Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.
– Ребята, – сказала Брунгильда, – объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит?
Она не любила недоговоренности.
– «Би-куб», – сказал Петер, – это особо стойкое вещество. Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать – или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.
– Понятно, – сказала Брунгильда.
И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.
– Откройте! – глухо доносилось из-за двери. – Откройте, гады!
– Сидеть, – сказал Петер. – Им уже не поможешь…
Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… нет, нельзя. Поздно.
– Открывайте, гады! – кричали там, снаружи. – Сволочи! Заперлись, суки! Открывайте!
Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат…
Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» – крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…