Выбрать главу
V Эх, Шамхат, это имя ело ему глаза, набивалось в ноздри, сыпалось красным песком в пищу, крошило зубы, это имя, похожее на фырканье кошки, собачий чих, его противно брать на язык и давить зубами, если бы мог Ишпака, хотя бы ради забавы, он, как собака, бы выгрыз его из памяти вместе с кусками окаменевшего мозга!.. Но поздно.
VI …Сняла диадему добротной шумерской работы и бусы снимает, алку не спеша отстегнула. За стенками — крики. Браслет золотой отогнула тяжелый, старинный — с изнанки он черен от пота. …Спускают в могилу коней и руки на них поднимают, их колют под ухо, и лошади не понимают. Их режут и режут, кричат, вырываются кони. О кравчий, я их уважаю за эти законы!
VII Все! Все повторится! Не быть лишь сюжету такому! Лиловых шелков! Горячего синего цвета ее одеяний. Не будет такого контраста между смирением стана и бешенством контура бедер,— изящный кувшин, наполненный, холодом страсти. Вы будете пить из темных рассохшихся ведер, из бочек дубовых, несоразмерных жажде, толпу утоляющих мутной ржавою жижей, из луж повседневных. Кувшины бывают — однажды. …Она обнажилась, стыдливо легла под светильник, свет жадно хватался, ласкал, но она не пустила ни блика в межбедрие. Лежа в холодной постели, тень левой груди мгновенно клинком осветила и — на бок!
VIII …Из щели тундука на тело дуло, она к животу колени тянула. Ударили горсти земли по шатру, и пламя светильников плачем пригнуло. Ладонью ползя по раскосому лику, безглазому, явному, как улика, она шевелила губами: — Косуля… Косуля любимая…— не обманула. Шатало, лупили землей по шатру, по страже, по трупам кричащим, все чаще, все глубже уходят под землю герои. Читатель, вылазь из провала — Поэту подобное не по нутру. Пока извивается болью спина, пока не погасли светильники — на, читатель, гляди, не забудь, как она затихла вдоль мужа с улыбкою робкой. На рукояти, торчащей из ребер, запомни, о кравчий, светилось — «Вина».

ПРИГОВОР

I Оракулы. До тризны пьяны мы — все знают — быть беде. На поле мирном зрим курганы мы, не спрашивайте «Где?» Увидите. Насыпан вами он и утрамбован лбами он, крутой курган, воздвигнутый над рвом, трезубцем нарисован был в воде предвиденья. До тризны пьяны мы.
II Поэт. Курган насыпали и на кургане установили одинокий камень: лицо и торс сошлись двумя кругами, рука с крестом меча, другая с чашей. (А может быть, с рогами? Но разве роги чарой не бывают?) В посудине ее — и яд, и мед, стоит она, не возглашая тоста, ничтожный глинописец не поймет ударов молота каменотеса. Глаза не лотосы — слепые трещины. (Воистину, бьешь камень, выбьешь женщину!) Потомкам пусть о временах опасных расскажет изваяние грудастое.