НОЧЬ. ПАРИЖ…
I
Сена спасала многих от смерти бесчестия,
Сена…
Сена принадлежит тем,
по ком никто не заплачет.
Кто сам изменял и боялся чужой измены,
у кого счета не оплачены,
кто не дождался сдачи.
Сена — живая-заплата
на черном сукне города.
У многих, стоящих со мной на мосту,
простужено горло.
Кашляют.
У изголовья спящей истории
стоят в карауле почетном
скорбные кредиторы.
II
В моем блокноте четыре последних доллара.
Последняя ночь в Париже.
Надо потратить с толком.
Девушки, как ягнята, смеются в долг.
Бормочут мужчины ласковые,
как волки.
Есть в каждом городе главная улица —
Мейн-стрит,
где ходят быки
или черными колоколами плывут «кадиллаки».
Мальчишки ругаются на сорока языках,
арык,
И на черном небе ширится полынья.
След позабытых кочевий — четкая тень,
улица, как гекзаметр долгий,
без точки.
Черное — для кого-то ночь,
для азиата — прохладный день.
Этот гекзаметр стоит
ломаной строчки.
В каждом городе — площадь цветов
Да земля опыленная.
Розы белые, черные, синие там растут,
розы красные, и багровые, и зеленые,
только розовых нет
тут.
Ночь мне явится розовой,
ночь — мое плотское пламя,
мой эгоизм.
Ночью прохладно,
ночью я восхожу на вершину
собственной тени.
Ночь моя — родина подлости
и героизма,
ночь — чернозем,
на котором восходят гены.
В самом богатом
и ярком городе-взрыве
есть переулки, где прячется тень,
самый веселый и башенный город Рио
не обнажен до конца.
В его переулках — окаменелый стыд,
тенью он притаился в подъездах,
в складках лица
неподвижно стынет.
Можно построить скайтскребы
выше, чем память!
Выстрелы, топот, смятение.
Пробежали.
На тротуаре тени всплеснулись
дико.
И снова тихо.
Рядом стреляют, бегают, режутся
парижане!..
Ночью на площадях дико!
Вот площадь Согласия!
Улица Жертв и Поэтов улица,
но главную улицу — Мейн-стрит
я назвал бы улицей Неизвестных.
Много прошло неузнанных,
стали в тень
и сутулятся.
Ждут предрассветной немочи.
Выскочат —
бесами.
Ближе черта равновесия —
улица Неизвестных.
«Париж — это город музыки,
воинов и любимых!»
Ночью бунтует
мир крови,
требует перевеса.
Утром Париж подсчитает
поэмы,
жен
и убитых.
Сена несет острые глыбы фосфора
вверх по течению.
ЛУВР
Я люблю тебя, Франция.
Твоим именем звали всех интервентов —
фрэнгами,
Твоих рыцарей прадед арканом
Из седел таскал,
И над грудой изящных желез
Замирал с инструментами,
И такая в глазах
Удивительная тоска.
Я по залам брожу бесцельно,
На алмазы гляжу бесценные.
Удивляюсь:
«Ну где же ты, Азия?
Может быть, в этих чистых
алмазах?
В этих узких мечах двуручных,
Что ковались тебе навстречу?
Ты когда-то дошла до Двуречья
И замолкла.
А кто нарушит
Твое медленное молчание?
Кто, великий, дойдет до Запада,
Завоюет,
Но не мечами.
Эти залы,
Пустые залы?..»
ЖЕНЩИНА
Когда впервые пройдешь по Бродвею, на тебя смотрит все. Толпа, дома, желтые такси, магазины, распахнутые рты баров и женщины.
Бродвей — залитая огнями сцена,
здесь каждый ждет признания и славы,
здесь нет ни деда, ни отца, ни сына,
все равные —
и сильные и слабые —
в трагедии. А действие идет.
Всем хочется на сцену.
И скорее,
чтоб видели, какой ты идиот
или великий,— только бы смотрели.
У каждого высокая душа,
любой из нас актер,
когда — на сцене.
Не надо нам, беднягам, ни гроша,
мы — гении,
когда
нас
ценят.
Когда последняя надежда — мы,
когда нас молят
яростью оваций,
мы откровеньем ослепим умы!
Взгляните на меня,
когда мне —
двадцать.
Ага, попалась,
вот и посмотрела,
голубоглазая или голубовласая.
На белой коже тонкой акварелью
написаны глаза,
а брови — маслом.
Глядит!
Гляди,
я выпрямляю плечи,
отчаянно выпячиваю челюсть.
В толпе толкают,
я шепчу: «Полегче».
К лицу, краснея, приливает
Честь.
Вы видите,
я выпрыгнул на сцену,
во мне играет боевая краска,
глядят голубоглазые, косые,
пожалуйста,
теперь глядите —
здрасте!
Замеченный обязан быть
огромным,
я прохожу, уверенно кивая.
Ты сделала меня таким нескромным
и улыбаешься, не понимая
Ни-че-го!