– Ах, конечно же нет! – С налёта изрёк недоучёный. – Вернее, там такое дело, знаете…
Хоть на руки болтуна тут же одели наручные цепи, про старую договорённость никто не забыл. Его действительно вывезут из Нигредо в целости и сохранности, но доставят в камеру заключения. В Столице действовал строгий закон, не позволявший учёным, в силу их и так довольно поредевшего состава, лишний раз покидать городские стены. Всякий, кто ослушивался этого предписания, приговаривался к суду или условному заключению в университетских затворках. Другими словами, их садили под домашний арест. И что, как не университетская каторга, могла стать самой кошмарной мукой для того, кто на дух не переносил всё связанное с наукой и столичным образованием? Этим злопыхателем был бескостно-язычный болтун Рейн.
– Мистер Рейн, – со сложенными на груди руками говорил Ваний, – вы попали в непростую ситуацию, поэтому в ваших же интересах согласиться на предлагаемый вам ультиматум: либо вы оказываете содействие нашей операции и взамен мы обещаем смягчить наказание за самовольную вылазку, либо же продолжите пятиться, чем только усугубите своё и так не столь привлекательное положение. Что думаете?
Что-то пробубнив про себя и скорчив кислую мину, Рейн ответил:
– Хорошо. Прекрасно! Будь по-вашему, но учтите, что в руины я отправлюсь вместе с вами. Добро?
– Добро-то добро, только вот нет здесь никаких руин, – словно с оскорблением в свой адрес, спарировал Пайдей. – Я обследовал это здание от чердака до подвала: никаких потайных рычагов, никаких скрытых задвижек. Ничего.
– А-а-а, – протянул развеселённый Рейн, – не уж-то рыцарский нюх стал сдавать! Но-но, не расстраивайся. Твоя слабая чуткость здесь не обусловлена ранним альцгеймером[3]. Просто эти люди настоящие профессионалы в мастерении потайных дверей, так что не мудрено тебе было, мой дорогой нюхач, опростоволоситься в своём, как кажется, весьма любимом деле.
– Я тебе… – Подался вперёд Пайдей, готовый приструнить говоруна, но Ваний его остановил.
Рейн всё продолжал заливаться хохотом от разыгрываемой перед ним комедии. Пайдея, из-за непереносимости этого болтливого оскорбителя, оставили наверху вместе с всё не пришедшим в себя Номосом. Логос, Ваний и Дивайд спустились в подвальное помещение и предоставили их новому сыщику возможность самолично всё обследовать. Не прошло и нескольких минут, как откуда-то из-за бочек он позвал кого-нибудь подсобить ему. Дивайд осторожно подошёл и стал всматриваться в указываемую Рейном настенную плиту. С виду оглаженный камень не отличался от сотни других выложенных по периметру погреба, однако, чуть надавив на каменную выпуклость, что-то механически скрипнуло, далее последовал звук пришедших в движение поршней, а после некоторой паузы в конце подвальчика оттопырилась увесистая дверца.
– Тоже мне скрытники, – не без презрения резюмировал Рейн. – Дилетанты! Ну, чего вы застыли как истуканы? Вам самим разве не интересно, что же такое нам предстоит увидеть? Лично я в нетерпении, так что поживее добры молодцы, да поактивнее!
Не обращая внимания на подтрунивания Рейна, сопровождавшей его тройке пришлось хорошенько приналечь на отошедший от стены массив. В конце концов, дверь поддалась, и квартет исследователей двинулся по подземелью. Сами катакомбы не напоминали прямо-таки что-то древнее. Огрубленные формы стен и недавно выведенные на них орнаменты указывали на то, что подземным тропам было не более двух лет, что как раз соотносилось с тем периодом времени, когда участились случаи пропажи людей. Спустя пятьдесят метров четвёрка исследователей добралась до конца пещерной кишки и оказалась в обнесённом обсидианом аванзале. Деревянные столы, очевидно, собранные на скорую руку, были устланы древними манускриптами и застарелыми трактатами. На стенах висели изображения каких-то абстракций, но примечательно то, что каждое называлось одинаково – «Мать». Одна из работ была создана неким Беном Спинозисом. Художник написал что-то такое, в чём было очень трудно распознать элементы женственности. Его шедевры напоминали сгустки тёмной материи, из которых проистекали сотни крохотных сфер, отражавших собой мир. Каждая округлость интерпретировалась то желанием, то каким-то влечением, словом, всем тем, к чему присуще тянуться человеку. В этой сферической множественности как раз и заключался смысл всех работ. Без пояснявшего все эти тонкости Рейна рыцари навряд ли бы догадались, что именно изображалось на каждом из полотен.