– Всякого говоришь? – Рейн с улыбкой уставился на Эбенхарта, то ли упрекая его в легкомысленной вылазке, то ли хваля за столь отчаянную для учёного самоотверженность.
– Не сравнивай меня с большинством тех затворников, что боятся даже за университетский порог переступить. Но забудем обо мне, важно другое – то, почему все боятся покидать столичные стены, ведь страх вызывают не просто пустые, но место, где их якобы больше всего. Хотя в действительности же прибежище давно заброшено. Я проходил мимо него и видел, что там нет никакой охраны – ни одного рыцаря, ни одной живой души. Вокруг вообще никого не было. Понимаете теперь? Это прибежище только потому и продолжает вселять страх, чтобы никто не проникал дальше – в Пустошь. Это что-то вроде барьера, переступить за который означало бы обнаружить то, что мы, собственно, и обнаружили.
Воцарилось молчание. После всего сказанного каждый задумался, а что они нашли? Видя, как Рейн и Дивайд не желают перенимать разговорную эстафету, Эбенхарт продолжил:
– Ещё не поняли? – Он увидел два тупо уставившихся на него взгляда и, глубоко вздохнув, сказал. – Тот, кто нас создал; наш Отец, Бог – как угодно его не называй – специально делает всё возможное, чтобы мы не смогли сделать то, что сумел народ из Пустоши. Он не хочет, чтобы мы стали пустыми, причём разумными пустыми.
– Что за чушь ты несёшь? – С лёгким омерзением спросил Рейн. Хоть и будучи довольно своенравной личностью, он, как и любой человек, на дух не переносил опустошённых, отчего и всё связанное с ними воспринимал не без враждебности.
– Чушь? Тогда посмотри.
Эбенхарт раскрыл свою сумку и достал взятые из университетского архива записи. Он разложил отчёты, где описывались встречи рыцарей с разумными пустыми. Ткнув пальцев в один из протоколов, он сказал:
– Вот. Это доказательство моих слов. С каждым годом всё чаще обнаруживались те, кто способны управлять проклятием. Они подчиняли пустоту своей воле и становились не просто монстрами, но теми, кто стоит выше даже людей. Я не говорю о силе, которую они получают; не о возможностях, которое им дарует проклятие, а только о том, что их обращение напоминает новый виток эволюции. Мне кажется, что опустошение – это такой же естественный процесс, как и старение. Его нельзя отвратить, но можно приспособиться: находить в нём положительные стороны.
– Если проклятие – это, как ты сказал, закономерный процесс, то почему же нас от этого всячески защищают? Может, Бог не столь не хочет, как просто не верит в нас? Мы перестали верить в него, а он – в нас. Скорее всего, он думает, что мы попросту слетим с катушек, по крайней мере, большинство, а те оставшиеся могут и не стать той же цивилизацией, о которой ты нам рассказываешь.
Эбенхарт одарил Рейна улыбкой. Они улыбались не от того, что произносили, а от счастья, что их разуму удаётся сплетать все факты воедино. Он сказал:
– Я знаю, почему Бог не доверяет нам. Он боится. Боится той, кто одаряла пустых разумом.
От последних слов у Рейна засосало под ложечкой. Его глаза расширились, но не от удивления, а оттого, что Эбенхарт подвёл его к теме, которая ему была близка и в которой он разбирался куда лучше. Он тихо произнёс:
– Кая…
– Да, и об этом тоже есть записи. Вот, посмотри. Практически все разумные пустые – это культисты. Они поклонялись какому-то божеству, и оно якобы сохраняло их разум. Я бы с трудом в это поверил, если бы это не приводилось практически в каждом отчёте. Получается, имя богини – Кая?
– Или Матерь – матерь опустошения, – Рейн заронил голову назад, закатил веки и с натугой стал говорить. – Так вот почему наш Папочка боится. Он просто ничего не может поделать, и в своём бессилии старается сохранить то, что создал, – вернув голову в прямое положение, он, с какой-то угрюмой смешливостью в голосе, закончил. – Вот же ж трус! – И рассмеялся.
– Пожалуйста, остановитесь, – простонал Дивайд, о котором Рейн и Эбенхарт, увлекшись разговором, совершенно позабыли. – Вы хоть понимаете, о чём вы говорите? Вы в своём уме?
Эбенхарт только поправил очки и ничего не ответил. Он не любил, да и не умел, убеждать, когда всё и так уже понятно. Он посмотрел на Рейна, и тот понял, что хочет он этого или нет, но теперь пришёл его черёд говорить.