Теперь ими словно руководило это странное, проникшее в их души, чувство близости друг к другу. Никто этого не произнёс, но каждый думал: «Так вот, что значит судьба».
Теперь Дивайд знал, что ему нужно сказать. Он больше не хотел защищаться, не хотел оставаться со своими старыми идеалами. Он мечтал стать человеком и верил, что в этом цель его жизни. Но теперь, почувствовав, что над ними тремя сошлись звёзды, и сама вселенная обратила на них свой взор, он не собирался отстаивать старые, как ему стало казаться, довольно детские установки. Снова опустив голову, пряди его чёрных волос свесились на лицо, и через них, словно сквозь тёмные кулисы, донеслось:
– Вы предлагаете мне по своей воле стать пустым?
В голосе не было ни сожаления, ни печали. Он звучал ровно и так, словно Дивайд знал, что ему нужно было это сказать. Можно сказать, что говорил уже не сам рыцарь, а нечто внутри него. Оно хотело, чтобы Дивайд это сказал и не противился, однако последнее ему всё же давалось с трудом. Для него было непросто принять то, что противоречило его детской мечте. Когда он узнал, что является полукровкой, перед ним встала цель – во что бы то не стало, но заслужить право называться человеком, а теперь же всё поворачивалось совсем иначе. Эбенхарт видел, как лицо Дивайда покрывал ужас от того, о чём его просили, и, чтобы как-то помочь ему, он сказал то, что не сам хотел, а будто хотело само провидение:
– Что для тебя важнее, рыцарь: твои собственные идеалы или спасение мира? – Он даже не думал о том, что произнёс. Слова шли словно сами. Эбенхарт, как и Дивайд, словно превратились в ретрансляторы, через которые вещали не они, а голос всего человечества.
Рейн также не остался в стороне. Он тоже чувствовал, будто является инструментом в чьих-то руках; будто стал персонажем истории, и то, что ему нужно говорить, диктует некто, кто выше Бога, мира и самой вселенной. Однако связь с нечто величественным воплотилась в Рейне немного иначе. Он не хотел ничего говорить, так как слёту стал понимать то, о чём говорили Дивайд и Эбенхарт. Даже не понимал, а предугадывал, что они скажут, и с этим чувством предвосхищения всего, что ещё не сказано, Рейн решил заполнить молчаливую паузу тем, что тему требовалось сказать:
– Не напомнишь, как там звучит пророчество? – Почти мурлыкающе проговорил Рейн, и Эбенхарт понял, что тот уловил его намёк.
– «Познает меня лишь тот, кто не опустошён, а избран», – словно таблицу умножения, с расстановкой промолвил Эбенхарт.
Рейн разошёлся хохотом. Дивайд смотрел на него, как на умалишённого, но не Эбенхарт. Археолог понимал чувства Рейна, так как сам иногда испытывал нечто подобное. То был смех, который знает каждый учёный и любой мыслитель, когда долго не разрешаемой проблеме наконец находится решение.
– А ведь сходится, чёрт возьми! – Всё не мог нарадоваться своему прозрению Рейн. – Полукровки гибли как мухи. Сколько их осталось? Да по пальцам можно посчитать! И кто именно остался, так это вы трое… – Рейн осёкся, так как вспомнил, что благодаря Дивайду уже не трое, а двое. – В общем, ты и тот второй, как бишь его… Ай, не суть! Не сбивайте, не сбивайте же меня, – Эбенхарт хотел было сказать, что никто его не сбивает, однако понял, что Рейн, таким образом, пытается контролировать поток своих мыслей. Ему самому случалось переживать подобные случаи, когда разум не собирался ждать, когда ты будешь готов. Он просто мчался вперёд, и ему было неважно, поспеваешь ты за ним или нет. А Рейн хотел успеть, и, чтобы не отставать, он встал и стал прохаживаться из одного конца вагона в другой. – Вы ведь из королевских семей, я прав? Отлично! И ты, и тот рыцарь – вы оба подходите под пророчество. Видимо, вы и есть то заветное место, где лопаты наших горе-сыщиков так и не успели капнуть!
Эбенхарт хоть и старался не подавать виду, что рад, но всё же был доволен, как Рейн высказал то, что сам он намеревался сказать. Из-под его очков лучились два иссиня-серых кристалла, словно у маленького мальчика, который смог сделать то, что у него долго не получалось. Только Дивайд сохранял всё тот же хмурый вид. Он не мог осознать важность тех открытий, которые сделали Рейн и Эбенхарт, и в ответ лишь помахал головой, а пряди его чёрных кудрей замаячили перед лицом, словно маятники.