Дивайд остановился. Он обернулся и посмотрел на приближающийся к нему водоворот, в котором было всё и одновременно ничего. Тёмная пучина тянулась к его рукам и ногам. Она хотела схватить Дивайда и разорвать на части, по крайней мере, так он думал, всегда думал, но сейчас, остановившись и взглянув своему страху в глаза, посмотрел на всё иначе. «А чего я, собственно, боюсь?» – спросил себя Дивайд. У него не было врага, а лишь его отсутствие, и он осознал, что именно этого-то как раз и боялся. Его страх подпитывало то, что его лишат возможности бросить свои силы против кого-то. Он боялся почувствовать себя бесполезным, но при этом исполненным силы. И сейчас этот кошмар ему уже не казался таковым. Весь ужас теперь представлялся каким-то надуманным – флёром, наброшенным лишь для того, чтобы не замечать нечто большее, но что конкретно – Дивайд не знал, но хотел узнать.
Протянутые из бездны щупальца схватили его и присосались словно пиявки, старавшиеся забрать у него то, что если в нём и было, то совсем немного, а именно человечность. Дивайд смотрел, как тьма давится им, старается насытиться источником, который давным-давно пересох и никогда, по сути, даже не существовал. Глядя, как воплощённое в нём проклятие не может пожрать его душу, он слегка улыбнулся и устало, почти что со скучающим тоном, сказал:
– Извини, но того, что ты ищешь, во мне нет, – и не без сожаления добавил, – и никогда не будет.
На этих словах пространство вокруг него исказилось, а воронка, словно раненый спрут, свернула свои щупальца и уползла туда, откуда пришла. Дивайд стал растворяться, как и окружающее его пространство.
Открыв глаза, он увидел стоящего над ним Рейна. Дивайд снова потерял сознание и свалился на пол, однако заметил, что рука его больше не прикована к вагонному поручню. Он посмотрел на цепь – она была порвана. Не разрезана, а именно разорвана. Потом он снова посмотрел на Рейна. Тот стоял неподвижно, не отстраняясь и не пугаясь Дивайда. Его глаза не моргали, взгляд был внимательный, а губы слегка вытянуты вперёд. Потом он отвёл их вправо, затем влево и сказал:
– Вроде бы в порядке, – словно врач, составлявший анамнез, резюмировал он.
Дивайд сел и теперь посмотрел на Эбенхарта. Тот стал аккуратно пододвигаться и тоже всматриваться в глаза полукровки. Закончив, он, всё не отводя взгляд от Дивайда, обратился к Рейну:
– Думаешь, это нормально?
– Нормально, ненормально – это мы узнаем уже только от него самого.
Рейн расстегнул потайной карман на внутренней стороне ботинка и достал оттуда крошечный нож.
«Как ты...?» – хотел сказать Эбенхарт, но понял, что сейчас об этом не время.
Рейн повернул лезвие боком прямо напротив глаз Дивайда, и тот посмотрел на их отражение. От природы у него был слегка серый цвет глаз, становившийся особо насыщенным в моменты, когда его душой завладевала проклятая часть души. Теперь же в радужках появилось нечто новое – то, на что Дивайд иногда смотрел с завистью. Отражение в лезвии напоминало прилив волны – такой же голубоватой, одновременно бирюзовой и, может быть, даже слегка лазуритовой. Никто не удосуживался дать точное определение новому цвету глаз Дивайда. Этот окрас походил на что-то среднее между зелёным и синим, но его нельзя было приписать ни к голубому, ни к мягко-зеленоватому оттенку. С этой неопределенностью все трое застыли и ждали, когда Дивайд нарушит тишину, и он сказал:
- Воды.
Эбенхарт протянул ему свою походную флягу, но Дивайд отрицательно покачал головой. Он дал понять, чтобы воду вылили в какую-то чеплашку, ведро, что угодно, лишь бы то смогло отобразить его собственное лицо. Найдя в вагонных залежах нечто вроде бидончика, Эбенхарт вылил в него остатки своей фляги и поставил тот перед Дивайдом. С дрожью во всём теле он склонился перед импровизированной купелью и встретился с тем, кого восемнадцать лет остерегался и отказывался признавать.
Отразившуюся в воде персону обрамляли чёрные волосы. Они волнистым бархатом покрывали лицевой рельеф и скрывали за собой то, с чем отражённый всегда боялся встретиться – со своей двойственной природой. Первым, на что упало внимание, были глаза. Хоть и отдалённо, но они всё же напоминали Валенса. У его брата были ярко-голубые глаза, у Дивайда же – их замутнённая версия, которую всё ещё обволакивала серая оболочка, точно бельмо, находящееся внутри. Затем его взгляд опустился ниже. Нос был прям и невелик; бледно-алые губы, редко знававшие свою гостью – улыбку, – тонко растягивались двумя небольшими подушечками, подбородок оказывался небольшим и без ямки, а нижняя челюсть выраженно выделялась по бокам. Брови казались двумя крохотными островками, в почве которых прорастали аналоги тех же дарований, доставшихся Дивайду от Валенса: точно в один тон с волнистыми кудрями, на бровных участках разрастались тысячи едва заметных чёрных травинок, чудившихся не чем иным, как больно режущей осокой. Каждая чёрточка отливала не присущей королевскому роду скромностью, отчего всё лицо приобретало острую и довольно аскетическую форму. И самое поразительное в этом отражаемом незнакомце был цвет его кожи – бледный и тусклый, словно подражавший мертвенному оттенку вампирского скальпа.