Проход освещался тусклым светом, исходящим от подожжённых лампад. Стены устилали различные письмена и иероглифы, однако Валенс не мог истолковать их. Будь он священником или столичным знахарем, может, ему ещё удалось как-то расшифровать затейливые узоры, но то, что оттачивалось им на протяжении всей жизни, предназначалось совсем для другого.
Достигнув конца тоннеля, Валенс оказался в просторной пещере, по углам которой располагались жертвенные алтари. В центре зала стояла толпа молящихся: все в рясах, с накинутыми поверх капюшонами, а за ними – кафедра, над которой возвышался проповедник. Одет он был также, как и остальные, однако, как только он заговорил, стало ясно, что оратором являлся не кто иной, как Луиджи Панкрайт.
– Та, что помогает обездоленным душам! Та, кому мы готовы посвятить собственные жизни! Мы служили нашему Отцу и что же в итоге получили? Что, я вас спрашиваю? Проклятие! Мы верили ему, верили Богу, доверяли нашему Создателю, и за наше почитание он наградил нас сводящим всех с ума недугом. Мои братья и сёстры, пора отвернуться от нашего убийцы и обратиться к той, кто защитит нас от божественного деспота! Восславим же великую Каю – богиню человечества!
Пока Валенс слушал ораторские псалмы, он не мог понять, как ему поступить. С одной стороны, королевский долг обязывал утихомирить еретиков. С другой, ему хотелось послушать, чем закончится речь Панкрайта. Валенсу было интересно, как его родственники решат проблему, о которой он рассуждал с Кватом, ведь с ним он также усомнился в непогрешимости Бога, будто это Создатель навлёк на людей опустошающий рок.
Два человека – ещё случайность, группа сектантов – может быть стечение обстоятельств, но если в таком ключе станет думать большинство, то это уже будет фактом, подтверждающим зыбкость всего, во что верит человек. А вера – это последнее, что отделяет людей от пустых. Утратить её означает утратить и свою человечность. Поэтому Валенс и не мог понять, что ему делать. Уничтожение культа и суд только пополнят ряды опустошённых, так как эта секта утратит последнее, что поддерживает в ней жизнь, и случившееся далее определило то, как должен был поступить король.
– Прими же жертву и пойми, что слуги твои готовы на всё, – продолжал Панкрайт. – Всё, а главное – отведать опустошения, той сладостной амврозии, которой ты убаюкиваешь свет во мраке, которой вскармливаешь черноту и бездну мироздания. Прими же этот дар, прими его в знак почитания твоего величия!
Люди в центре расступились в стороны и пропустили вперёд три таинственные персоны. Перед горящим алтарём их накидки спали, и Валенс узнал знакомые лица. По бокам от центральной фигуры стояли две дочери старшего Панкрайта, а в центре – баронесса, держащая на руках не то пяти, не то шести лет маленькое тельце. Это был единственный наследник барона, единственный брат этих, казалось бы, благочестивых крох. Узы Панкрайтов больше не были семейными. Теперь они подчинялись культу и его ритуалам, и за поступки этих религиозных отщепенцев отвечала она – Кая, покровительница опустошения.
Мать юного мальчика разомкнула свои руки над огненной геенной, и маленькое тельце утонуло в языках алтарного пламени. Благо то, что несчастного загипнотизировали и не позволили ему почувствовать смертельную агонию. По подземелью разошёлся запах пригорелого человеческого мяса, и только отец жертвы услышал это дивно пахнущее амбре, он тут же закатился смехом помешанного и испел:
– Вот оно, истинное боготворение! Наш Отец – это ли не ложь, которую нам вдалбливают? Мы сделали свой выбор. Теперь ты, Кая, наше спасение. Теперь мы видим…
– Свой неотвратимый конец, – отозвался из-за спин сектантов Валенс. Он произнёс эти слова не по-геройски, а довольно тяжёлым голосом, в котором смешались сожаление и гнев.
Глаза короля не щурились, а были полно открыты. Душа его была морознее самой хладной стужи. Даже иссушенный взгляд баронессы, не проронившей ни слезинки после содеянного, не мог тягаться с королевским хладнокровием. В одной руке Валенс сжимал остро наточенную саблю; в другой – родовое достояние Дивайнов – револьвер, с рукоятками из чёрной осоки[2], уже смотрящий мушкой на нерадивое семейство. Несмотря на выраженный трепет в глазах каждого культиста, рука Валенса крепко сжимала тополиную осоку, готовящуюся усмирить каждого, кто посмеет что-то выкинуть.
– Стойте, ваше превосходительство, не совершайте непоправимый грех! – Поспешно завопил Луиджи Панкрайт.