Глаза, глубоко посаженные и сверлящие, были карими, но настолько темными, что зрачки почти терялись. Он фокусировал их на собеседнике с силой гипнотизера или фанатика, и они были самой непривлекательной, но одновременно и наиболее неотразимой чертой его лица.
Если можно говорить о самой сильной стороне человека, так непомерно одаренного красотой грубых черт лица, то этой сильной стороной отца Келли был его профиль. Боковая проекция его лица, казалось, вырезалась маститым скульптором, который долгие годы не торопясь трудился над формой носа и линией губ.
Халдейн знал его. Он часто появлялся на экране местного телевидения в качестве главного действующего лица похоронных ритуальных шоу по знаменитым актерам. На экране он выглядел статным. Воочию — подавляющим. Он заставил Халдейна сожалеть о малых размерах камеры.
Первое замечание, после того как он представился, отец Келли сопроводил улыбкой полного понимания и самоосознанной поглощенности божьего человека мирскими делами:
— Сын мой, мне сообщили, что вы поломали шею, гоняясь за подолом юбки.
— Да, отец.
— Это произошло с Адамом. Это случилось с вами. Это могло бы случиться со мной. — Он жестом разрешил Халдейну сесть на койку, а сам отправился глядеть в окно. За окном не было ничего, кроме переулка. Взгляд Флексона даже не останавливался на виде из окна, но отец Келли вскинул голову и, казалось, упивался солнечным светом.
— Да, сын мой, думаю, это могло случиться даже с Нашим Благословенным Спасителем, потому что он знался с женщинами, о которых справедливо сказать, что целомудрие отнюдь не было их добродетелью.
Такое замечание было необычным для священника, но оно подчеркивало нормальное «сочувствие» отца Келли, и Халдейн получил возможность слегка расслабиться. Если он и был способен отдавать чему-то предпочтение в священниках, то предпочитал нормальное сочувствие, хотя давно обнаружил, что они настолько злоупотребляют самим понятием нормальности, что зачастую оказываются в состоянии полной ненормальности.
— Уж коль вы обмолвились об этом, святой отец, я хотел бы сказать, что Иисус наверняка привлекал к себе женщин так же, как мужчин.
Вдруг священник повернулся и посмотрел на Халдейна в упор. Эти глаза пригвоздили заключенного к стене.
— Сын мой, вы раскаиваетесь в вашем грехе?
Внезапная благочестивость Келли после его раскованного неблагочестия застала Халдейна врасплох, и его чувство предрасположения к священнику резануло слово «грех».
— Отец, я раскаиваюсь, несомненно… но…
— Но что, парень?
— Я не думал, что это грех. Я считал это гражданским поступком.
На святое лицо вновь снизошла приветливая улыбка:
— Да нет. Я и не надеялся, что вы будете осуждать это как содеянный грех. Ни одному живому человеку не нравится даже думать, что он грешен.
Он отвернулся, обратив на сей раз взор в сторону двери, и немного поднял подбородок, и эта замершая поза переполнила Халдейна пониманием сути происходящего. Отец Келли тщеславен. Он подходил к окну, чтобы оказаться наилучшим образом освещенным, а сейчас демонстрировал свой профиль.
Когда он вновь повернулся к Халдейну, черты его подвижного лица изменились. В глазах была надменность и чопорность в очертаниях губ.
— Вы не можете судить об этом, но могу я. Ваше дело — математика, мое — мораль. Говорю вам без обиняков, чувственность есть грех.
— Отец, — Халдейн почувствовал, что его губы непроизвольно приобретают явно чопорный вид, — я познал чувственность во всем разнообразии ее форм в тех домах, что получают государственную поддержку, и мои отношения с девушкой по сравнению с приобретенным опытом имели для меня такое же значение, как обретение святости для язычника.
— Вы неверно понимаете взаимосвязи, — строго сказал священник. — Это дело было чувственностью, а будучи чувственностью, оно было грешным. Мы грешим, если причиняем вред тому, кому вреда не желали. Вы навредили себе, девушке и государству. На вас тройной грех.
Вы грешник, сын мой, и проведете остаток своей жизни в искуплении греха. Пройдет он в молитве или нет, дело ваше. Наша Святая Мать не желает видеть вас наказанным. Она желает простить вас. Но не может быть прощения, если грех не распознан.
Какие-то новые огоньки засверкали в его глазах. Росла горячность его голоса, который то поднимался, то падал, наполняя камеру своими раскатами. Замолчав, священник отвернулся и выставил профиль.