Тирренийцы, которые называли себя «ларсы»3, «луку-моны», т. е. «благородные», забыли свой родной язык, заменили его на язык подданных и смешались с ними, перестав существовать как отдельный народ, однако, будучи «благородными», сохранили вкус к греческим идеям и оставили за собой город Тарквиний 4. Этот город служил средством общения с греческими народами5. Его можно считать оплотом новой культуры и аристократии Этрурии.
До тех пор, пока расены оставались в плену собственных инстинктов, они не представляли угрозу для остальных италийских племен. Они предавались сельскохозяйственным и промышленным делам и стремились к миру с соседями. Но когда их воинственная знать дала им в руки оружие и построила мощные крепости, расены вступили на авантюристический путь славы и приступили к завоеваниям
Италия еще не стала спокойным регионом. В период непрестанных стычек италийских аборигенов, иллирийцев, лигурийцев, сикулов, в эпоху перемещения племен в результате колонизации великой Греции этруски вышли на авансцену истории. Воспользовавшись смутой, они увеличили свое влияние и расширили свои территории в долине По за счет умбрийцев. История приписывает им создание трехсот городов по всей стране. Затем они повернули свои войска с севера на юг, отбросили в горы остатки местных племен и дошли до Кампаньи, сделав своим западным пределом нижнее течение Тибра. Таким образом, они вышли к обоим морям. Тирренийские памятники существуют на Корсике и в Сардинии, а также на южном побережье Испании. Расенское государство стало самым могущественным на полуострове и одним из самых влиятельных в цивилизованном мире той эпохи. Оно не ограничилось континентальными завоеваниями: расены захватили несколько островов и колонизировали берег Испании. По примеру финикийцев и греков, они заполнили моря торговыми и пиратскими кораблями.
При таких впечатляющих успехах этруски, уже будучи метисами в значительной степени, тем не менее не убереглись от дальнейшего смешения. Они разделили судьбу всех завоевателей и в результате каждого победоносного похода вступали в новые контакты с побежденными массами: с ними смешивались умбрийцы, сабиняне, иберийцы, сикулы, возможно, многочисленные греки и постоянно изменяли природу и наклонности рождающегося общества.
В отличие от того, что мы наблюдаем в других случаях, этрусская природа изменилась к лучшему. С одной стороны, кровь италийских кимрийцев, смешиваясь с ра-сенскими элементами, становилась более активной, а с другой, семитизированная арийская основа, которую принесли с собой греки, придавала обществу дух авантюризма, пусть и слишком слабый, чтобы вовлечь его в безумства эллинского или азиатского типа, но достаточный для того, чтобы компенсировать чрезмерный прагматизм, присущий западным мотивам. К сожалению, эти трансформации происходили главным образом в федних и низших классах и не способствовали поддержанию политического равновесия и абсолютного могущества аристократии.
Кроме того, такое массовое смешение этнических элементов приводило к образованию множества фрагментарных союзов и небольших обособленных групп. В обществе появился антагонизм, аналогичный тому, что имел место в Греции, и этрусская империя так и не смогла обрести единство. Этруски были настолько искусны в военном деле и неукротимы в битвах, что позже римляне не нашли ничего лучшего, кроме как заимствовать у них организацию своих легионов и вооружение, но у них никогда не было централизованной власти. В критические моменты они, следуя кельтскому обычаю, доверяли власть императору, который командовал объединенными отрядами, обладая абсолютными, но временными полномочиями. В спокойные времена они имели конфедерацию основных городов, в орбиту которых добровольно включались малые селения. Каждый политический центр служил резиденцией нескольких крупных групп, управлявших культом, общественными делами, толковавших законы, ведавших военными делами и распоряжавшихся казной. Когда одно из семейств приобретало явное превосходство над соперниками, образовывалась система, напоминающая королевство, которая всегда несла на себе печать нестабильности, что составляло главный порок тирании в Греции. В течение продолжительного времени недостатки такого федеративного устройства компенсировались той ведущей ролью, которую все этрусские города добровольно передали Тарквинию. Но это не могло продолжаться бесконечно, и система рухнула от первого толчка. Народы, как правило, дольше сохраняют уважение к династии, личности, имени, нежели к месту, огороженному крепостными стенами. Таким образом, тирренийцы укоренили в Италии некоторые пороки, характерные для республиканских государств семитского мира. Но поскольку у них не было возможности полностью реформировать дух населения по такому типу, они не смогли искоренить финский элемент, который, в частности, проявлялся в том, что этруски питали безграничное почтение к вождям и чиновникам.
Ни у арийцев, ни у семитов не было ничего подобного. В Передней Азии власть почитают безмерно, даже превращают ее в идола, жители готовы выносить все капризы и притеснения, освященные законом. Если речь идет о царе или родине, люди готовы пожертвовать ради них всем. Дело в том, что они боятся насилия и простираются ниц перед абстрактным принципом абсолютной власти. Что же касается личности, облеченной властью и прерогативами этого принципа, она не имеет никакого значения. Это общее понятие у всех сервильных народов: они считают чиновника простым носителем власти, и когда он лишается своего поста, он сразу низводится до положения последнего из людей и теряет право на почитание. Отсюда восточный принцип, согласно которому все достается султану живому и ничего — мертвому, точно так же ньшешние революционеры выражают показное уважение к представителю власти, осыпая его за глаза ругательствами и проклятиями.
Напротив, этруски сурово осудили бы Аристофана за нападки на Клеона, руководителя государства, или на Ла-маха, предводителя армии. Они относились к самой персоне, представляющей закон, как к чему-то настолько священному, что сама природа государственных функций была от него неотделима. Я подчеркиваю этот момент, потому что такое почитание бьшо источником добродетели, которым позже — и справедливо — восхищали нас римляне.
Эта система предполагает, что сама по себе власть настолько благотворна и заслуживает поклонения, что дает такие же прерогативы ее носителю. Поэтому ее представитель никогда не мог бы опуститься до уровня простого смертного: он участвовал в управлении людьми и по этой причине навсегда оставался выше их. Признать такой принцип означало включение государства в сферу бесконечного поклонения и служение ему до самоотречения.
Этрусская нация достигла высокого уровня сельского хозяйства и промышленности, расширила свои завоевания, укрепилась на двух морях6 и теперь через город Таркви-ний и южные границы впитывала в себя интеллектуальную мощь эллинской расы, используя все свои материальные достижения на благо искусств, правда, не поднимаясь в этом отношении выше копирования. Этруски, исполненные стремления к чувственным удовольствиям, составляли славу Италии, и им, казалось, ничто не угрожало, если не считать изъяна федеративного устройства и давления массы кельтских народов, чья энергия в будущем должна была причинить этрускам огромные неприятности.
Если бы речь шла только об этой угрозе, вполне вероятно, что они с ней справились бы, а кельты Галлии после нескольких попыток, в конце концов, уступили бы более развитому народу.
В целом этруски создали нацию, превосходящую ким-рийцев, потому что желтый элемент у них был облагорожен союзами не всегда лучшего свойства, но по крайней мере более прогрессивными в смысле культуры. Поэтому единственным аргументом кельтов была их численность. Этруски завоевали почти весь полуостров и имели достаточно сил для сопротивления, так что им было бы нетрудно отразить нападение из-за Альп. В таком случае мы раньше бы увидели то, что сделали римляне. Все италийские племена, встав под сень этрусских орлов, за несколько веков до Цезаря перешли бы горы, и покорение Галлии осуществилось бы раньше. Но такая слава не была суждена народу, который породил в своей среде семя, вкоре погубившее его.