Таким образом, отсутствие истинно национального языка, все большее тяготение к литературе, афинским и александрийским идеям, обилие эллинских школ и ученых, здания, построенные по азиатскому типу, сирийская мебель, глубокое презрение к местным обычаям — вот чем стал город, который начиная с этрусского владычества развивался под сабинянским влиянием, и время семитской демократии было не за горами. Толпы на римских улицах были глубоко пропитаны этим элементом. Завершалась эпоха свободных институтов и законности. Наступал век переворотов, кровопролитных событий, великой распущенности. Город напоминал Тир во время его упадка, только в данном случае распад происходил на большей территории: конфликт самых разных рас, которые не могли слиться в одну, но ни одна из которых не могла возобладать над остальными, и единственный выбор заключался между анархией и деспотизмом.
В подобные времена, в эпоху общественных бедствий, часто находится мудрец, который придумывает, как положить им конец. У греков таким был Платон. Он искал лекарство против афинских недугов и божественным языком изложил свои прекрасные мечтания. В других случаях такой мыслитель по рождению или по воле обстоятельств оказывается во главе общественных дел. Если он искренне скорбит при виде несчастий, чаще всего он не желает своими действиями еще больше увеличить их и отступает. Такие люди — это врачи, но не хирурги; они покрывают себя славой, ничего полезного не сделав. Но иногда в истории народов, переживающих упадок, появляется человек, который глубоко возмущен происходящим, который сквозь пелену обманчивого процветания проницательным взором видит пропасть, куда общий упадок увлекает страну, и который, имея возможности действовать, обладая высоким происхождением и положением, талантом, активным темпераментом, не отступает перед препятствиями. Такой хирург, мясник, если угодно, такой августейший тиран, если это предпочтительно, такой тиран появился в Риме в момент, когда республика, опьянев от преступлений и истощив себя в триумфах, изъеденная язвой всех пороков, быстро скатывалась к пропасти. Я имею в виду Луция Корнелия Суллу.
Это был настоящий римский патриций, поднаторевший в политических добродетелях, лишенный добродетелей личных; он не испытывал страха ни за себя, ни за других и не проявлял слабости ни к себе, ни к другим. Он ничего не видел перед собой, кроме цели, которую надо достичь, препятствий, которые надо преодолеть, и воли, которую надо реализовать. При этом он не принимал~в расчет, что ему придется разрушать существующий порядок вещей или человеческие жизни.
Беспощадность, присущая его расе, еще более усилилась вследствие того, что его планам противостояла народная партия в мрачном лице солдафона Мария.
Сулла не стал копаться в абстрактных теориях, чтобы разработать свою программу. Он просто хотел восстановить во всей целостности патрицианскую власть и с ее помощью укрепить республику, установив в ней порядок и дисциплину. Он скоро увидел, что самое трудное — не в том, чтобы нанести поражение бунтовщикам-плебеям, а в том, чтобы найти аристократов, достойных великой цели. Ему бьши нужны Фабии и Горации, но их не бьшо или они не хотели покидать свои роскошные дома; тогда, верный привычке ни перед чем не останавливаться, он решил создать их сам.
Тогда он стал более опасен для друзей, чем для врагов: так безжалостно он тесал и обтесывал дерево новой римской знати. Он рубил головы сотнями, разорял и ссылал массы людей, причем в большей степени это касалось не плебеев, явных врагов, а знати, беспомощность и никчемность которой представляли собой препятствие. Обрубая бесполезные ветки, он оставлял молодые побеги, надеясь пробудить в них новую жизненную силу. Таким путем он рассчитьшал сформировать когорту сильных и непоколебимых вождей. Однако с течением времени он и сам перестал верить в свой успех. В конце своей долгой жизни, после стольких усилий и жестокостей, Сулла устал и отчаялся, стал мрачным и отложил в сторону диктаторский топор. Он удалился на покой среди тех самых патрициев и плебса, которых приводил в трепет сам его вид. По крайней мере, он показал, что не был вульгарным выскочкой, что, убедившись в бесперспективности своих начинаний, он не стал цепляться за ненужную уже власть. Я не хочу петь Сулле дифирамбы, а осуждать его за прегрешения предоставлю тем, кого не трогает фигура этого титана, потерпевшего поражение. Впрочем, победить он и не мог. Народ, который он хотел привести к нравам и порядку прежних времен, ничем не напоминал прежних граждан республики. Чтобы понять это, достаточно сравнить этнические элементы в эпоху Цин-цинната и великого диктатора Суллы.
Эпоха Цинцинната
Аристократия: большей частью сабиняне; этруски; ита-лиоты. Это — большинство, состоявшее из метисов белой и желтой рас.
Плебс: сабиняне; самниты; сабеллины; сикулы; эллины в небольшом количестве. Это — еще слабый семитский элемент.
Эпоха Суллы
Аристократия: италийцы, смешанные с эллинами 8). Это — семитизированное большинство.
Плебс: италийцы; греки из великой Греции и Сицилии; эллинское население из Азии. Это — арийское меньшинство. Азиатские семиты; африканские семиты; семиты из Испании. Это — высшее проявление желтого принципа.
Так что невозможно поставить на одну доску два народа, которые, называясь одним именем, так мало походили друг на друга. Тем не менее, плоды деятельности Суллы заслуживают большего уважения, нежели личность их автора. Неудивительно, что диктатор впал в отчаяние, сравнив результаты с планами. Ему удалось при помощи тотального террора придать стране какую-то силу и энергию, и благодаря этому республика просуществовала несколько дольше, чем если бы Суллы не было. После смерти реформатора над сенатом еще некоторое время витала тень Корнелия, чье влияние прекратилось, когда Цицерон, ставший консулом, так косноязычно защищал общественное благо от фракций. Итак, Сулле удалось преградить Риму дорогу к бесконечным преобразованиям. Возможно, без него эпоха после смерти Цезаря была бы только чередой междоусобиц и грабежей. В этом заключается его роль. Нет сомнения в том, что самый беспощадный гений не в состоянии надолго остановить действие естественных законов, точно так же, как людям не дано помешать Гангу кроить и перекраивать островки в его просторном русле.
Теперь пора обратиться к Риму, населенному новым народом. Посмотрим, чем он стал, когда смешанная кровь придала ему новый характер и новое направление.
1) В то время впадения Рима ограничивались Яникулом. Все остальное было потеряно. Сервий разделил народ на 30 племен, в 271 г. от основания города их оставалось не более 20.
2) Кстати, больше всего римские жители негодовали на Тарквиния Великолепного за то, что он использовал чернь для строительства дворцов, храмов и портиков, тем самым украшая город.
3) Последний вздох независимой Этрурии пришелся на период консула Марция Филлипа, который пришел к власти в Риме в 471 г. Однако нация продержалась до Суллы. После чего этот диктатор наводнил страну семитскими колониями. Октавиан довершил его дело, а взятие Перузы стало концом этрусской расы.
4) Следует напомнить, что патрициат продолжал жить, но уже без благородной сабинянской расы, от которой оставались только следы. Их постепенно вытесняли плебейские семейства, особенно это было заметно при Тиберии.
5) Раньше только римские граждане могли вступать в легионы, а во время Второй Пунической войны принимали и вновь прибывших жителей.
6) Когда речь идет об италийском Риме, не надо забывать о прагматичности его населения. Законы о должниках, ростовщичестве, разделе
добычи и покоренных стран — вот основа его мышления и его конституции и причина политических волнений.