— Довольно напряженный, — признался я, любуясь игрой света на ее лице. — Банковские дела, проверки, юридические вопросы. Но теперь все это кажется неважным.
Она улыбнулась, и мое сердце учащенно забилось:
— Значит, я хорошо на тебя действую?
— Лучше любого лекарства, — ответил я, наливая шампанское «Вдова Клико» в хрустальные бокалы. — За встречу с самой прекрасной женщиной Нью-Йорка.
— Льстец, — засмеялась Констанс, но в глазах читалось удовольствие. — А у меня для тебя новости из художественного мира. Я не рассказывала про выставку импрессионистов в галерее Уайлденштейна?
— Что-то упоминала. Ты так восторженно описывала полотна Моне.
— Так вот, вчера я встретила там Элеонор Вандербильт. Она приглашает нас на прием в честь открытия новой коллекции. Будет весь цвет нью-йоркского общества.
Я отпил глоток шампанского, наслаждаясь не только вкусом, но и возможностью просто разговаривать о прекрасном после дня, полного финансовых интриг и юридических баталий.
— С удовольствием составлю тебе компанию. Когда прием?
— В следующую субботу. А еще… — Констанс наклонилась ближе, понизив голос, — Элеонор упомянула, что в художественных кругах много говорят о твоих банковских инновациях. Говорят, ты помогаешь простым людям, а не только богачам.
— Неужели финансы интересуют художников?
— Когда речь идет о человеке, который бросает вызов устоявшимся порядкам, это интересует всех, — в ее голосе прозвучала гордость. — Уильям, иногда мне кажется, что ты не просто банкир. Ты революционер в сфере финансов.
Официант принес устрицы «Блю Пойнт» и лобстера «Термидор», но я едва замечал изысканные блюда. Все мое внимание было приковано к Констанс, к тому, как она грациозно двигалась, как смеялась над моими шутками, как ее пальцы изящно держали бокал.
— Констанс, — сказал я во время десерта, — а что, если мы продлим этот вечер? В опере сегодня дают «Тоску» Пуччини. У меня есть ложа.
Ее глаза загорелись:
— О, Уильям! Я обожаю Пуччини. И Марио дель Монако поет Каварадосси, говорят, у него божественный голос.
— Тогда не будем терять времени.
Через полчаса наш «кадиллак», за рулем которого сидел другой водитель, остановился возле величественного здания «Метрополитен-опера» на Бродвее. Фасад из желтого кирпича и известняка сиял в свете электрических огней, а толпы элегантно одетых посетителей поднимались по широким ступеням.
Моя ложа находилась на втором ярусе, с прекрасным видом на сцену и зрительный зал. Бархатные кресла глубокого красного цвета, позолоченные детали интерьера, приглушенное освещение создавали атмосферу роскоши и интимности.
— Какая красота! — восхищенно выдохнула Констанс, рассматривая зал. — Уильям, у тебя прекрасный вкус.
— Не только у меня, — ответил я, помогая ей устроиться в кресле. — Ты выбрала идеальное платье для оперы.
Занавес поднялся, и волшебство Пуччини окутало нас. Трагическая история художника Каварадосси и певицы Тоски разворачивалась на сцене под аккомпанемент великолепного оркестра. Но я все чаще поглядывал на Констанс, чем на происходящее на сцене.
Во время первого антракта мы остались в ложе. Я заказал шампанское, и мы стояли у балюстрады, наблюдая за публикой в партере.
— Видишь того мужчину в черном фраке возле четвертого ряда? — спросила Констанс. — Это Отто Кан, меценат и покровитель оперы. А рядом с ним Миссис Астор в тиаре с бриллиантами.
— Ты знаешь всех в Нью-Йорке, — улыбнулся я.
— Не всех. Например, я до сих пор мало знаю о тебе, — она повернулась ко мне, и в ее взгляде читалось нечто большее, чем просто любопытство. — Уильям, иногда мне кажется, что за твоей внешностью успешного банкира скрывается кто-то другой. Более сложный, более опасный.
Я почувствовал, как участилось сердцебиение. Констанс была слишком проницательной женщиной, чтобы не замечать некоторые особенности моего поведения.
— Опасный? — переспросил я, стараясь сохранить легкий тон. — Разве могут быть опасными цифры в банковских книгах?
— Могут, если эти цифры меняют жизни людей, — тихо ответила она. — А твои цифры именно это и делают.
Она сделала шаг ближе, и я почувствовал тонкий аромат ее духов. Что-то французское, изысканное, с нотками жасмина и розы.
— Констанс…
— Не говори ничего, — прошептала она, поднимаясь на цыпочки. — Просто поцелуй меня.
Наши губы встретились в долгом, страстном поцелуе. Мир вокруг, опера, публика, даже звуки оркестра, настраивающего инструменты, все исчезло. Существовали только мы двое в этой бархатной ложе, освещенной мягким светом.