— Представляешь, Уиллетт, в доме свежего яйца днем с огнем не сыщешь, — поделился однажды Хэнк. — А знаешь почему?
— Н-ну?
— Да просто Ивонна сует их куда угодно, только не в холодильник. Она, видишь ли, где-то вычитала, что яйца лучше всего сохраняются при комнатной температуре. А как ты думаешь, чем забит холодильник?
— Мясом и колбасой? — предположил Уиллетт.
— Если бы! Вареньем и консервами, с которыми и в тропиках ничего не сделается! Но я, старик, помалкиваю, в дискуссии не вступаю. Меня она гипертонией не изведет!
Хэнк не упускал случая, чтобы лишний раз развить фантастическую теорию, согласно которой старшие сестры Ивонны, в девичестве Стеми, сознательно довели до гробовой доски своих супругов, намекая при этом на Клива и Эдварда, — несчастные один за другим недавно скоропостижно скончались от сердечной недостаточности…
Хлопнула входная дверь, и Уиллетт поднял голову. К нему приближалась жена, тонкие каблучки ее розовых босоножек при каждом шаге глубоко вонзались в гравий. Все предки Мюриель славились долголетием, к тому же она всегда вела чрезвычайно умеренный образ жизни, в свои пятьдесят выглядела на двадцать и при случае без труда заимствовала платья у собственной дочери. Моррис давно свыкся с мыслью о бренности своего тела, но, осознав как-то раз, что жена его не прожила еще и половины отпущенного ей природой срока, испытал сильнейшее потрясение. Вот и сейчас, глядя на Мюриель, Уиллетт поймал себя на мысли, что, если он вскорости отойдет в мир иной, у нее впереди будет новая, приятная во многих отношениях жизнь.
Мюриель была не высокой и не низкой, не толстой и не худой; и если бы не постоянное выражение настороженного беспокойства в глазах да сжатые в ниточку губы, Уиллетт, пожалуй, назвал бы ее лицо — с правильными в общем-то чертами — даже красивым. Для поездок на автомобиле она всегда специально переодевалась, и сегодня на ней были белые блуза и брюки, а на черные волосы она повязала красно-белую косынку.
— Почему ты так долго? — с упреком спросил Уиллетт.
— Мне надо было поговорить с Ивонной, — ответила Мюриель, усаживаясь на водительское место и сбрасывая босоножки.
Уиллетт открыл дверцу и сел рядом.
— Вы же провели с ней почти весь день.
— Успокойся, я не звонила по межгороду, так что это не будет стоить ни гроша.
— Меня не волнует плата за переговоры. Просто интересно, что за неотложные вопросы вы решали.
— Господи, Уиллетт, ты прямо дитя малое! Конечно же, мы обсуждали чисто женские дела.
Мюриель запустила руку под сиденье и нашарила среди трех пар обуви, которые постоянно держала в машине, матерчатые туфли без каблуков. Несмотря на все благие намерения, в Уиллетте вскипела злость. Ну разве хоть один мужчина на свете способен превратить автомобиль в передвижной гардероб?!
— Сели? — обратилась в пространство Мюриель и, не дождавшись ответа, почти миролюбиво добавила: — Вот и славненько.
Наконец она надела туфли, пристегнула ремень и повернула ключ, предусмотрительно оставленный мужем в замке зажигания. Уиллетт уже приготовился к ритуальному сражению с ручным тормозом, но Мюриель, будто впервые в жизни заметив озарившийся огнями приборный щиток, подозрительно спросила:
— Уиллетт, почему здесь загорелась леечка?
Тот, закрыв глаза, переспросил с деланным недоверием:
— Загорелось что?
— Ты, часом, не оглох? Почему леечка горит?
— Господи, Мюриель! Я же сотни раз объяснял, как работает автомобиль, а в результате ты меня спрашиваешь про простейший указатель! Да еще и называешь его леечкой!
— Но он же вылитая леечка, которой я дома цветы поливаю.
Не открывая глаз, Уиллетт тяжело вздохнул.
— Может, все-таки не леечка, а указатель давления масла?
— Какое мне дело до твоих дурацких названий! Скажи лишь, почему горит.
— О боже! — простонал Уиллетт, чувствуя болезненное жжение в животе.
— Не богохульствуй! — возмутилась Мюриель. — А если тебя не волнуют твои глупые ржавые указатели, то меня и подавно!