– Так. А второе?
– Пострадать за братия своя единоверныя.
– А третье?
– Душу свою спасет тот, кто сгубит свое тело.
Хэ, да это индийская аскеза, развенчанная царевичем Сякой еще две с половиной тысячи лет назад, разочарованно поморщился Симпэй.
– Пришло твое время себя показать, дочь моя. Время великого подвига и жертвенного страдания. Были здесь ныне днем антихристовы слуги, спрашивали о тебе. Когда я поклялся на Святом Писании, что тебя неделю не видел, они поскакали на Архангельский шлях, но они вернутся. Начальный человек, ликом подобный Люциферу, рек мне: «Коли явится девка, посади ее под замок. А обманешь – городищу твоему конец. Спалю дотла государевым именем». Рек – и ускакали.
– И ты ему пообещал? – ахнула девочка.
– Я ему сказал, что моих духовных дочерей сажать под замок незачем. У них замок – сердце, а ключ у меня. Счастлив твой удел, Катерина! – «Кормщик» поднялся, простер руку к закопченному потолку. – Все три благие зарока исполнишь! Примешь страдание за Бога, страдание за «корабль» и спасешь свою душу, погубив всего лишь тело! Мы будем за тебя молиться сорок дней, а после вечно славить мученицу Катерину в поминаниях. Еще запишу твой подвиг в «Истинноверный патерик» и разошлю по всем общинам в назидание. Сколько будет жива наша вера, столько будет памятно и славно твое имя… Что лоб супишь? – спросил он, опустив взгляд с горних высей на лицо слушательницы. Оно, в самом деле, не выражало благоговейного восторга.
– Сомневаюсь, отче.
Симпэй улыбнулся.
– Как это «сомневаюсь»? В чем? – поразился старец. – Иль ты забыла, что сомнение – грех?
– У тебя грех, у других – нет.
Непохоже, что кто-то из паствы когда-либо прежде перечил «кормщику». Он обомлел.
– Что ты несешь, Катерина? Умом тронулась? В чем тут можно сомневаться? В трех высших благах?!
Ката-тян кивнула.
– Перво-наперво сомневаюсь, что Богу мое страдание в радость. Еще сомневаюсь, что благо – пострадать за тебя. И насчет того, что погубить свое тело – благо, мне тоже сомнительно.
Ай молодец, подумал Симпэй. Мало кто может так быстро подняться на первую ступень.
Однако «кормщик» уже не изумлялся. Он гневался, и в гневе стал грозен. Суровые брови сошлись, разделив лоб глубокой складкой. Глаза неистово загорелись, кулаки сжались. Страшнее же всего было то, что Авенир не закричал, а зашипел, словно готовящаяся к броску змея-мамуси.
– Всегда ты была дерзка и своеумна, а в Пинеге вовсе испортилась! Ан ладно. Нет в тебе сердечного замка, посидишь под железным.
Двинулся вперед, прямо на девочку. Она втянула голову в плечи, ожидая удара, но старец лишь отстранил ее и вышел вон. С той стороны раздался его крик:
– Аникий! Михей! Сюда!
Ката-тян заметалась по комнате. Кинулась к окну, за которым прятался Симпэй, но не заметила его, а распахнула створки шире, свесилась – в испуге отшатнулась. Высоко!
Бормотала:
– Господи, господи, пропадаю… Пропадаю, дедушка!
Что у нее в голове пока путаница и она не знает, к кому взывать о помощи – к христианскому богу или к своему учителю, это в порядке вещей, подумал Симпэй.
Вслух же сказал, негромко:
– Первую ступень ты усвоила неплохо. Можно двигаться дальше.
От голоса, внезапно прозвучавшего у нее прямо над ухом, Ката-тян взвизгнула и отскочила.
Внизу на лестнице ступени уже скрипели под тяжелыми шагами. Надо было спешить.
Симпэй просунул в проем голову.
– Не бойся, я тебе не снюсь. Лезь на подоконник и покрепче обхвати меня.
– Я боюсь! Сорвусь, переломаюсь!
– Двух одинаково сильных страхов не бывает, – назидательно молвил он. – Выбери, чего ты боишься меньше – того или этого.
И показал сначала на дверь, потом на окно.
– В девку вселился бес. Возьмите ее, заприте в погреб, – донесся голос Авенира. – Да живее вы! Что еле ползете?
Ката-тян кинулась к Симпэю.
– Крепче, – велел он. – Да не за шею, мне дышать надо. Под мышками обхвати. Вниз не гляди, лучше зажмурься. Спускаться будем быстро.
Створки он прикрыл, чтобы не бросались в глаза.
Когда скрипнула дверь, за окном уже никого не было.
Ступень вторая
Свято-Троица
Второй раз за этот длинный-предлинный день Кате пришлось прятаться в закоулке, а по двору бегали люди, которые ее искали за недобрым делом. Но тех, давешних, она знать не знала и они были чертовы слуги, а с этими Ката жила всю жизнь. Фома Ломаный ладно, он злыдень, но дядя Михей ее всегда жалел, а дядя Аникей давал ей, маленькой, сахару. Ныне же все трое хотели ее изловить и отдать черному фискалу на муку, а старец Авенир, бывший еще недавно все равно что посланником Божьим на земле, высовывался из окна и кричал: «Бес ее что ли, сквернавку, унес? Вы не пусто бегайте-то, вы об избавлении от козней Лукавого молитесь!».