Но оказалось, что еще есть страх.
В последний, восьмой раз архимандрит пришел под конец дня, когда в темницу лился косой свет заката.
Сначала вошел послушник с блюдом, на котором была всякая снедь – и пироги, и моченые яблоки, и пшеничный хлеб. Поставил всё это богатство перед Катой, удалился.
Потом возник и Тихон. Не жалкий, не яростный, а спокойно отрешенный.
– Не буду тебя боле истязать, – сказал он ровным голосом. – Завтра, должно быть, прискачут государевы люди, увезут тебя к иным истязателям, мучительней меня. Не знаю, что у тебя за тайна, но знаю, как ее будут у тебя выпытывать. Сначала подвесят на дыбе, выломав плечевые суставы. Потом сдерут со спины кожу кнутом. Будут поливать раны соленой водой. Прижигать горящим веником. Сомлеешь – дадут полежать, обольют из ведра. И снова. Не станешь говорить – замучают до смерти. Но то уже будет не мой грех. Пока же ты еще здесь – ешь, пей. А увезут – буду о тебе, твердовыйной, молиться. Христос с тобой, дочь моя.
Тихонько, сам себе, добавил: «А не со мной» – и ушел.
К еде Ката не прикоснулась, только попила квасу из кувшина. Ей было очень страшно. Господи, ведь чертов поп правду сказал! Увезут в застенок, станут мучить, как Фому Ломаного мучили, он рассказывал! Фоме-то что, он всех выдал, и его, хоть покалеченного, но отпустили. А ее не отпустят. Книги-то нет, и неизвестно, где она теперь. Кто поверит сказке про японца, унесшего книгу в мешке? И где он ныне, тот японец? И будут терзать Кату всё более ужасными, нескончаемыми терзаниями до самой смерти…
Господи Исусе, господи Будда!
Плакала, скрежетала зубами – в точности как в Матфеевом писании: «плач и скрежет зубовный». Ночью, устав плакать, провалилась в сон, но скрежетала зубами и во сне.
Открыла глаза в темноте, и опять: крррр, крррр. Скрежещет.
Не сразу и поняла, что звук не изнутри, а от окна. Что-то там противно, душеотвратно скрипело. Покачивалась тень, заслоняла лунный свет.
Думая, что продолжается сон, Ката – явно ли, в сонном ли видении – поднялась, медленно приблизилась.
И услышала голос.
Голос молвил:
– Крепко спишь, ученица. Я уж прут сверху перепилил, теперь снизу допиливаю.
– Дедушка! – пролепетала она. – Я уж не чаяла! Думала, ты меня бросил!
– Учитель ученика бросить не может, – назидательно ответил Симпей. – А Хранитель не может бросить Орехового Будду.
– Где же ты был? Добывал напильник? Иль не мог к окошку подобраться?
– Зачем напильник, если есть мой нож. Он и железо перетирает. А подобраться сюда ночью нетрудно. Но нужно было дать тебе время обжиться на второй ступени.
Прут тихонько крякнул и поддался. Окошко было свободно.
– Лезь. Я спилил под корень, не оцарапаешься.
Ката примерилась – и похолодела.
– Не пройду я! Узко!
Он просунул руку, пальцами померил ей плечи, потом оконницу.
– Да, тесно. Сымай рубаху, тут каждый четвертьвершок на счет. И – головой вперед, как из утробы. Уши пролезут, пролезет и остальное.
Она протянула в окошко рубаху, сунулась головой. Но плечи застряли – никак.
– Сейчас будет больно. Не шумни.
Симпей взял ее за шею своими мягкими, но удивительно сильными пальцами, стал плавно тянуть.
Тело немного продвинулось вперед и встало намертво, стиснутое с двух сторон. Дедушка уперся коленом в стену, рванул.
– Мммммм! – подавилась стоном Ката, чувствуя, как сдирается с плеч кожа.
Но в следующее мгновение полегчало, и ученица выскользнула из дыры, повалилась на Учителя.
Чтоб не заорать, со свистом втягивала воздух. Обхватила горящие плечи руками – пальцы намокли от крови.
– Тихо… Дозорные услышат.
Симпей показал на костер, горевший под деревянным крестом – в самом узком месте перешейка, что соединял монастырь с берегом.
– Хорошо, что у этого соина вместо крепостных стен вода, – сказал Учитель. – Мы уйдем вплавь.
Кусая губы, Ката пошла за ним в темноту. За братскими кельями был спуск, под которым чернела вода. Она была ледяная, но холод ослабил боль.
Плавала Ката хорошо (выросла-то на реке), но за дедом не поспевала, его блестящая под луной башка быстро отдалялась.
– Пробежим. Согреешься, – сказал он, вытягивая ее за руку на берег. – У меня в лесу шалаш.
На бегу Ката, в самом деле, согрелась, но зато снова засаднила ободранная кожа – хоть вой. И опять засочилась кровь.
Ничего! Бежать через лес, по свободе, не вдыхая смрад темницы, было счастьем.
Дед сызнова легко ее обогнал, и скоро она уже еле видела серое пятно его спины.
Впереди показалось слабое свечение. Это на полянке, близ листвяного шалашика, тлел умело разложенный костер: чтоб горел неярко, но долго не гас. Симпей подбросил веток, огонь стал жарче.