Симпей всем, кто оказывался рядом, кланялся, выспрашивал кто откуда да куда. Иные отвечали, другие недобро молчали или лаялись – этим он тоже кланялся.
На третий день скучного пути, когда Ката еще вздыхала по пряжкам, то есть пока была очень далека от постижения шестой премудрости, Учитель разговорился с одним возницей. В том же направлении, на закат, ехал целый обоз с платяным рваньем, с одежным лоскутом. Симпею сделалось любопытно – зачем?
Мужик сказал: в Вытегре поставили бумажный завод, велено везти туда всякую ветошь, прясть из нее бумагу.
Дед отвел Кату в сторонку. Давай, говорит, отойдем в кусты, снимем свои кюлоты, безрукавные рубахи, да обменяем на рванье. Зато дальше без мешков пойдем.
– Давай, – сказала она. – Только я сама.
Взяла двое целых коротких порток, чулки, рубашки. Подошла не к вознице, а к старшему над обозом приказчику.
– Гляди, какое сукно, какой батист, а пуговицы! Эти серебро, эти бисер. Купи всё за два рубля. Тут за одни штаны пять рублей плочено.
– Плочено, да не тобой, – ответил приказчик, щупая хорошие вещи. – Ограбили кого?
– Не хочешь – не надо.
Поторговались немалое время, сошлись. Получила Ката семьдесят копеек денег и в придачу взяла с воза двое мужицких порток, латаных, но еще крепких, да две холщовые рубахи, хоть ветхие, а все лучше, чем мешки.
Вернулась к учителю гордая, похвастала прибытком.
– Пойдем, как люди. А ночью и побежим. Опять же в деревне молока купим, хлеба. Живот подвело от твоих корешков.
– Одежда это хорошо, – похвалил ее дед. – Без нее путнику нельзя. А деньги дай-ка…
Ссыпал себе в горсть, размахнулся – и в канаву.
– Плохо ты урок усвоила. На что нам деньги? Чего тебе не хватает? Хочешь пить? Вон ручей. Хочешь есть? Вон лес.
Ката надулась, и потом долго шли молча.
Правду сказать, в деревнях, какие попадались им по дороге, ни хлеба, ни тем более молока было не купить. Половина селений вовсе пустовали, потому что мужиков забрали в солдаты или на работы, а бабы с ребятишками разбрелись кормиться Христа ради. Но и там, где оставались люди, прикормиться было нечем. Старый хлеб к лету закончился, новый будет еще не скоро. Крестьяне сами просили у проезжавших кто милостыни, кто заработка. Если ломалось тележное колесо или расковывалась лошадь – кидались, отталкивая друг друга.
– Пятнадцатый год война, двадцатый год стройка, пятьсот лет неустройка, – говорил Симпей, вздыхая. – И ничему ведь не учатся – ни верхние, ни нижние. Как-то оно здесь всё будет, в России…
Про Россию он стал задумываться, потому что на привалах Ката читала ему из книжки. Князь Василий Васильевич в последних главах много писал про царя Петра – такое, что, попади эти письмена к сотоварищам мертвеца Ванейкина, обладателям крамольной книжицы не сносить бы головы.
Ката читала шепотом.
Царь подобен насильнику, берущему у Руси грубой силой, с удушением горла то, что страна сама охотно дала бы по сердечной любви, сетовал Голицын. Неможно-де поднимать державу, губя и муча ее жителей. Даже рачительный пастух лишь стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуры, ибо так никакого стада не останется.
А дедушка к тому присовокуплял свое, по буддийской вере.
– Вечное заблуждение земных правителей – видеть народ, но не видеть человеков, – говорил он. – Для царей всегда тысяча подданных ценнее, чем сто, сто ценнее, чем десять, а десять ценнее, чем один. Но никто никому не равен, никого никем заменить нельзя, и тысяча людей не важнее и не ценнее одного человека. И ведь всякий это знает. Спроси каждого: кто важнее – один человек, имя которому Ты, или тысяча других людей, которых, может быть, на самом деле и не существует? Иль спроси: променяешь ты того, кого любишь, на тысячу иных, к кому безразличен?
Так и шли, разговаривая и читая, день за днем, а ночей, считай, вовсе не было: чуть померкнет небо и тут же снова светло. Июнь.
Идти бы так всегда, легко и свободно, думала Ката. Ночи белы, озера сини, леса зелены, поля широки.
Шли небыстро, потому что переодеться переоделись, но из-за ночной светлости скороходствовать не получалось, да и больно людной стала дорога, не пустевшая ни в какое время. Отсюда было уже недалеко до мест, опаленных лютым петербуржским огнем – где рубили корабли и лили пушки. Казенные обозы не останавливались и ночью, а для пущего поспешания на каждом перекрестке и на многих холмах стояли виселицы, где болтались нерадивцы, кто плохо поспешал.