КАК ПЛАЧУТ КАРТИНЫ
Есть ли бог? Нету! Это докажет вам сегодня в таком-то часу Аугустас Спельскис. Чудеса без чудес!
Такой вот плакат вывесил на дверях читальни Аугустас Спельскис, старший сын учителя, и стоит с залихватски загнутой папироской в зубах, и он особенно доволен этой смелой, похожей на плевок фразой: «Это докажет вам Аугустинас Спельскис, это докажет вам Аугустинас Спельскис!» Аугустинас Спельскис!..
Читальня — это, собственно, клуб-читальня города Дуокишкиса, находящаяся как раз напротив белого костела с деревянной колокольней и с настоятелем, голова которого то и дело высовывается из-за ограды костельного двора; в его-то глаза и был нацелен этот плевок.
Аугустас Спельскис — заведующий клубом-читальней, у него хромовые сапоги, полученные через Пернаравичюса, а штаны галифе достались ему после отъезда Иванова. Что за удовольствие стоять вот так на крыльце читальни с погасшей папироской в зубах и глядеть на мир прищуренными и сверлящими глазами!
Он ставит на подоконник патефон и запускает его.
Остается лишь сдвинуть в зале стулья, накрыть на сцене стол красным сатином и расставить на нем весь реквизит для этого вечера: бутылки с водой, которая то его мановению должна будет превратиться в красное вино, буквы, внезапно появляющиеся на белом листе бумаги, и главное — гвоздь программы: плачущую картину.
Аугустас Спельскис влезает на сцену и спокойно, самоуверенно, словно кошка, играющая с мышью, обращается пока что к пустому залу, в котором орудует метлой его подручный Левитанскис:
— Дорогие товарищи!.. Друзья! Вы утверждаете, что бог есть?! А я вам говорю, что бога нету. Я утверждаю это, опираясь на факты. Если вы не согласитесь со мной или захотите возразить, — пожалуйста, но только опирайтесь тоже на факты!..
Левитанскис, старый, чудом уцелевший, но тронувшийся в уме последний дуокишкский еврей, прислушивается, обхватив руками метлу, смотрит на своего начальника на сцене как на Моисея на горе Синай и дожидается новых откровений.
— Подметайте, подметайте, товарищ Левитанскис! — кричит ему Аугустас Спельскис. — Или нет, залезайте на сцену, вы будете моим ассистентом. Вы поняли, товарищ Левитанскис?
Левитанскис понял, он положил метлу и влез на сцену.
— Опиум! — выкрикнул еще Аугустас Спельскис, когда Левитанскис стал за столом. — Ваше возражение, дорогой товарищ… — вы там, третий слева, — это опиум и дым в глаза!.. Отлично, так вот, товарищ Левитанскис, вы должны будете поднять эту картину так, чтобы ее видели все.
— Вот эту вот? — спрашивает Левитанскис и, не дожидаясь ответа, поднимает над головой огромную метровую картину, которую Аугустас Спельскис заимообразно достал на хуторе Пагреже, нигде не раздобыв настоящих образов святых. А на ней изображены два господина, взоры которых обращены назад, на бурую корову, забредшую в высокую траву, а еще дальше не то облака, не то горы и мелкая надпись, которую публика, конечно, не разберет: «Тут я и г. Матулайтис, председатель общества разведения литовских фиун (датских буренок), нарисованные за 201/2 литов возле импортированной мною коровы Дагмары». Эта картина особенно понравилась Аугустасу Спельскису потому, что тут два человека и всего два глаза, и посему придется просверлить лишь по одной дырке в глазу каждого из этих двух господ и можно будет обойтись двумя трубочками, через которые Левитанскис пустит им в глаза красные слезы, когда настанет время плакать.
Пластинка кончилась, и патефон издает одно только шипение, Левитанскис безучастно смотрит в зал, а когда музыка наконец послышалась снова, картина оказалась вдруг у Левитанскиса на груди, и Аугустинас Спельскис отлично знает, что теперь уже никто, никто не сможет дозваться Левитанскиса, ибо вот уже шевелятся его губы и Левитанскис начинает считать, словно пытаясь воскресить всю свою многочисленную родню, начиная с братьев, родителей и прапрародителей, перескакивая на двоюродных братьев, дядей и теток, заваленных землею в балке за городом, — Аарон! Саул! Хаим! Давид! Авраам!.. А картина опускается все ниже, и ошеломленный Аугустас Спельскис видит, как Левитанскис считает, загибая пальцы, и дорогие, с таким трудом доставшиеся трубки и все хитроумно изобретенное плачущее устройство на обратной стороне картины разлетается на мелкие кусочки, и кровавые слезы разводителей коров фиунской масти заливают башмаки Левитанскиса.
— Давид… Давид… Давид…
К чертям все, к чертям, так как все другие трюки, как, например, превращение воды в вино, никого особенно не ошеломят.