— Во имя спасителя… слезай с дерева!
Монах глянул на крестоносцев, что-то пробормотал себе, под нос и снова принялся распевать тот же самый тягучий, полный нерушимого спокойствия псалом про деву Марию, богоматерь.
— Видать, он не в своем уме, — сказал один из крестоносцев, поворачивая коня.
— Бог озарил мой разум, — тоненьким, уносимым ветром голоском откликнулся монах, и крестоносец остановил коня.
— Слезай с дерева! — гаркнул он монаху.
Монах лишь покачал головой:
— Я ближе к богу и не собираюсь возвращаться на вашу грешную землю, хи-хи… Ступайте, ступайте же восвояси.
Крестоносец, посоветовавшись кратко с другими, спросил:
— Если ты святой человек, то скажи, кто же ты будешь?
— Я Варфоломей, проповедник Магдебургского собора.
— Отец Варфоломей, может, оставить тебе чего-нибудь для подкрепления души и тела?
— Ступайте, ступайте своей дорогой, мне все приносят птицы и пруссы, которых вы уже приканчиваете. А когда их совсем не останется, господь бог позаботится обо мне… Ступайте, ступайте же…
Крестоносцы ускакали, живо обсуждая между собой это происшествие, и вдруг они заспорили; тот, который приказывал монаху слезть с дерева, повернул лошадь и рысью поскакал к дубу.
Монах стал осенять его крестным знамением и зашипел:
— Сгинь, сгинь…
— Притворщик! — зло процедил крестоносец и крикнул: — А за что тебя пруссы оставили в живых?! Всех они перебили, а тебя нет…
— Не всех. Меня вот не убили, хи-хи… Святые псалмы ласкают ухо и не слышавшего божьего слова дикаря, хи-хи… Они не виноваты, что всевышний так долго не вспомнил о них.
— Не-ет, ты не святой вовсе, — решил наконец крестоносец и натянул тетиву лука. — Слезай, вероотступник, с дерева!
Монах замотал головой.
— Я ближе к богу, чем ты…
Стрела пронзила ему горло, и он свалился с дерева с удивленным и укоризненным выражением, застывшим на его лице.
— Немцы, словно звери, идут по нашему кровавому следу, — сказал утром Монте. — Готовьтесь встретить их… Если вы теперь прозеваете, то боги и вправду постелют вам постель в небесах.
Целый день напролет пруссы строили укрепления, а немцы все не показывались, и Монте позволил воинам вечером улечься поспать. Вождь сам в одиночестве охранял лагерь. Он проезжал на коне между спящими воинами, как бы прощаясь с ними.
Небо было грязно, как земля, и давило своей тяжестью.
Кольтис встал и спросил:
— Ты не спишь, Монте?
— Я ощущаю близость смерти… Сам видишь, какого цвета небо.
— Меня боги тоже призывают… Мы проиграли, Монте.
— Еще нет, еще нет, если б литовцы перестали грызться между собой и подоспели бы теперь… Двенадцатый год дожидаюсь этого чуда…
Ночью Монте услышал пролетающего по лесу всадника и, остановив его копьем, опознал в нем Висгаудаса.
— Твою жену сжег Алепсис, — тяжело дыша, выпалил Висгаудас. — Убей меня, Монте… Я защищал ее, но они избили меня. Я все еще харкаю кровью, Монте.
— За что? За что? — словно во сне повторял Монте.
— Алепсис говорил, что она принесла все беды… Убей, если хочешь. Я уже всего навидался, но она начала рожать, когда ее приносили в жертву богам…
— А-а-а! — закричал Монте. — А-а-а…
— Убей меня. — И Висгаудас подставил ему обнаженную грудь.
— Я не хочу больше никого убивать… Я уже ничего больше не хочу. — Монте соскользнул с коня и упал на траву.
Пруссы окружили Монте, и Висгаудас, в смятении оправдываясь перед всеми, пытался объяснить, что он не виноват.
— Монте, вставай, — сказал Кольтис. — Если боги этого хотели…
— А, боги!.. Я ненавижу ваших богов! — вскричал Монте. — Пусть покажется хоть один, и я разрублю его на части.
Пруссы начали боязливо отступать и с удивлением смотрели, как Монте швырнул свой меч, снял с себя шлем, доспехи, все бросил в кучу и остался полунагой. Потом он посмотрел на небо:
— Погляди, господи, погляди, какой я одинокий и беззащитный… Зачем ты заставляешь человека страдать больше, чем ему положено…
И лицо Катрины, хрупкое, трепетное, до боли знакомые ее плечи, мягкий и влажный взгляд, тепло ее тела и голос, уже издалека ласкающий и успокаивающий, — все это было где-то здесь, рядом, и он невольно протянул руку, но кругом была пустота. И Монте мог теперь только звать ее из далекого, давно умершего прошлого… Вот она сидит в Магдебурге, в конце длинного, белого рождественского стола, и, словно богоматерь, собирающаяся кормить своего младенца, расстегивает платье, обнажая белую, как мел, грудь… Входит Гирхалс (ах да, это же его дом, его стол!) и кладет на стол вилы.