Однако в «Дуокишкисе» действительность и факты истории показаны уже не сквозь призму восприятия ребенка или подростка, они увидены прямо и непосредственно, глазами зрелого человека, писателя. Исторические события в повести как бы выдвигаются на передний план, художественные обобщения становятся шире, значительнее, ирония уже не столь простодушна — порой ее пронизывает мучительная боль.
Пожалуй, наибольший интерес, а в некоторых случаях и противоречивые оценки читателей и критики вызывает принятый С. Шальтянисом способ изображения. Это смех, все степени смеха, от мягкой улыбки до горестной иронии и гротеска. Такая манера присуща и предшествующему творчеству С. Шальтяниса, однако в «Ореховом хлебе» и «Дуокишкисе» она проявилась особенно четко. Возможно, это органическая черта его таланта, хотя по природе своей С. Шальтянис — лирик, унаследовавший традицию лиризма, характерную для литовской литературы, особенно для творчества тех писателей, которые, как и С. Шальтянис, родом из северо-восточной части Литвы — Аукштайтии: А. Баранаускас, А. Вайжгантас, А. Венуолис, Ю. Балтушис. Этот край по праву считается Меккой литовской литературы. Однако в данном случае, видимо, сыграли роль определенные тенденции в литературе последних лет, главным образом в прозе. Ироническое начало усиливается и развивается в творчестве не только С. Шальтяниса, но и в произведениях многих других литовских прозаиков. Это естественная реакция самой литературы на определенную апофеозную приподнятость, на преувеличенную драматизацию — черты, присущие некоторым произведениям литовской прозы последних десятилетий, а также на «роман внутреннего монолога». Литературный процесс, как и все в мире, любит равновесие.
Приходится удивляться (порой даже содрогаться!) тому, как С. Шальтянис безжалостно, словно бы даже легкомысленно лишает события, образы ложноромантического ореола. Его повествование — импровизированное, тяготеющее к аллегории, символам (тут же и развенчиваемым). Он подвергает ироническому осмеянию не только «изгибы» судьбы и бесславный конец директора гимназии Спельскиса (к слову сказать, в ином ракурсе образ этого представителя определенной части старой интеллигенции заслуживал бы не только шаржа). В иронических тонах подается трагедия и самого Григалюнаса — Иисуса, уверовавшего в свою историческую миссию. Чего стоит одна только сцена его смерти в хлеву! Шелуха лжи облетает не только с судьбы человека, но и с идей, которые в определенное время вводили людей в заблуждение, сталкивая их с пути истины, с пути исторической реальности и прогресса. Автор отметает все, что мешает познанию истины, единственной, ясной.
И все-таки что же остается, когда писатель так решительно пускает в ход свою иронию и так усердно скалывает с событий, людей, мифов потускневшую «бронзу»?
Остаются бесконечная доброта человека, твердость его духа, постоянно, иногда даже настойчиво поэтизируемые автором. Вспомним светлый образ батрачки тети Ангели. Горькая судьба избороздила морщинами ее лицо, больше, чем чье-либо другое, но ведь и доброты ей было отпущено больше, чем другим. Образ Ангели становится символом доброты и мужества, а ее раздумья звучат как выражение извечной народной мудрости.
Сквозь ироническое повествование прорывается уже не ироничный, а утверждающий собственные идеалы голос автора. Батрачка Ангеля имеет общие черты с традиционным для литовского фольклора и литературы положительным женским образом. Подобные образы свойственны и литературам других народов. Ангеля в известном смысле олицетворение своих соплеменников, столь многое выстрадавших, но деятельных, живучих, щедро творящих добро. Ведь именно тетя Ангеля, рискуя жизнью, приютила у себя и спасла русского военнопленного, бежавшего из фашистского лагеря смерти. История этих двух людей, рассказанная с волнующей теплотой, обретает в повести принципиально важное звучание.
Эта доброта тети Ангели, эта высокая нота активного гуманизма, очищенного от позы и фальши, таятся в глубине стилистической ткани повести. Отнюдь не одна только ирония, не одна только насмешка слышны здесь. Смешную сторону явления писатель демонстрирует лишь в той мере, в какой это необходимо. У «антидрамы» всегда имеется оборотная сторона — подлинная драма, но она, эта реальная драма или трагедия, всегда рядом, всегда ощущается читателем. Не то что абзац, каждая фраза тут чрезвычайно емка, полна поначалу незаметных внутренних водоворотов.