Рери дрался в самой гуще, во дворе перед домом. Харальда он потерял из виду, Ингвар конунга тоже не видел, вокруг него были малознакомые ему люди Вемунда, и он чувствовал себя почти одиноким, но это же давало ему чувство свободы. Было жутко и весело. Это была его первая битва, и она показалась ему гораздо менее страшной, чем он ожидал. С самого детства он каждый день упражнялся, так что Торир Верный никак не мог упрекнуть его в лени; любой вид оружия был ему уже привычен, как продолжение рук, молодая сила играла в мышцах, и он никак не верил, что на лезвии какого-то из вражеских клинков припасена его смерть. Дико крича от избытка возбуждения, он рвался вперед; юный, гибкий, сильный, выносливый, он держался совсем не плохо против усталых, более зрелых и тяжелых бойцов, а еще ему помогала та безоглядная молодая смелость, которая еще не знает ран, боли и горечи поражения и просто не имеет понятия о смерти.
Вдруг он вырвался на свободное пространство: впереди были двое, и спина того, кто ближе, показалась ему знакомой. Рери узнал Ингвара конунга, а перед ним мелькало ожесточенное лицо под железным шлемом, с дикими, налитыми кровью глазами. Это был сам Хард Богач, и Рери ощутил даже обиду при мысли, что не имеет права вмешаться.
Но вдруг Ингвар конунг уклонился в сторону и исчез; даже не задумавшись, что это значит, Рери с отчаянным воплем бросился вперед, поймал расколотым щитом первый выпад Харда, который был скорее похож на отмашку, и сам нанес быстрый удар острием меча, метя противнику в шею. Он не знал, кто такой Хард Богач, не был знаком с громкой молвой об этом человеке, не мог сравнить свой ничтожный опыт с его многолетним и не понимал, как мала вероятность, что он сумеет успешно противостоять Харду в бою. И посчитал вполне естественным, ожидаемым то, что случилось: клинок его вошел во что-то мягкое и вдруг отяжелел, резко дернулся вниз. Хард, с дико вытаращенными глазами, стоял на коленях, выронив меч и щит, а клинок Рери был погружен в его шею сбоку, над ключицей, точно над верхним краем кольчуги. Из широко открытого, искаженного рта хлестала и пузырилась яркая кровь, а загрубелые коричневые руки сжимали клинок Рери, и им уже не страшно было пораниться.
– Я убил его! – в диком ликовании заорал Рери и вырвал меч. – Я убил Харда Богача! Победа теперь наша!
Смалёндцы ответили ему дружным воплем и с новой силой бросились на врагов. Кто-то из викингов видел смерть своего предводителя, кто-то нет, но без него они на миг растерялись, и превосходящие числом смалёндцы, повеселев от такой удачи, стали быстро теснить их, прижимать к строениям и ограде, убивать по углам. Когда догадались брать в плен, викингов осталось уже не так много: десяток в усадьбе и десятка полтора из тех, кто оставался снаружи. Еще сколько-то убежало в лес, но в таком количестве они уже не были особенно страшны и их можно будет выловить позже.
Весь двор был усеян телами убитых и раненых, стоял шум, стон, казалось как-то по-особенному холодно. Оглядываясь, Рери не увидел больше ни одного стоявшего на ногах и вооруженного врага. Первым его чувством было разочарование, потом усталость, а потом вдруг нахлынула гордость от такой славной победы. Он дрожал от возбуждения, от перенапряжения и от холодного ветра, студившего разгоряченное тело, и все же был счастлив, что выжил и выстоял.
– Харальд! Конунг! – закричал он, и ему хотелось запеть. – Где вы! Мы победили, и я убил Харда Богача, эту подлую собаку!
– Конунг здесь! – услышал он в ответ озабоченный, вовсе не ликующий голос Эгиля. – Скорее ищите, чем перевязать, а то плохо наше дело.
И Рери вдруг обнаружил, что лежащее тело, возле которого хлопочут Эгиль, Хроальд и Атли, принадлежит Ингвару конунгу. Ноги были точно его – в потертых башмаках коричневой кожи, с бронзовыми головками на ремешках шерстяных обмоток. Такие знакомые башмаки… И он лежит… Совсем неподвижно лежит, и нет ему дела ни до чего, что здесь происходит…
Сначала Рери ощутил только досаду, что дядя не может немедленно оценить его славную победу. А потом он сообразил, что дело еще хуже. Он как-то сразу начал мерзнуть, руки ослабели, так что Рери едва не выронил меч. Стало стыдно, что он так орал и бесновался, гордясь собой, когда конунг ранен… может быть, опасно!
Но дикое и радостное возбуждение не проходило, продолжало бурлить в глубине, зубы стучали, и Рери изо всех сил сжимал челюсти, чтобы кто-нибудь не подумал, что он теперь, задним умом, испугался!
Он подошел. Хирдманы уже сняли с конунга кольчугу и обрывками рубахи торопились перевязать рану между плечом и шеей, почти там же, куда Рери поразил Харда. Крови было много, а лицо Ингвара выглядело бледным и отрешенным.
– Несите в дом! – распорядился Рери, чувствуя дрожь и ужас при мысли, что его раненый родич лежит на холодной мерзлой земле, среди грязи и крови, как последний раб. – В дом!
Больше всего ему хотелось позвать на помощь бабку Рагнхильд, мастерицу лечить раны и хвори и вообще распоряжаться во всех мелочах, с которыми мужчинам возиться не к лицу. Уж она-то точно знает, что теперь делать: куда нести его, как положить, как перевязывать… Он даже оглянулся, точно старая королева каким-то чудом могла вдруг перелететь сюда, но ее конечно же, не было.
В разбитые ворота вошел Харальд, который с частью людей сражался снаружи, на пустыре. Его собственный меч, тщательно вытертый от крови, чтобы не повредила хорошую сталь, уже был в ножнах, а в руке он держал чей-то чужой, тоже тщательно протертый, и с почти такими же, как у Вемундова, франкскими рунами на клинке. Еще один меч из Рейнланда, стоящий столько же серебра, сколько весит, и Харальд сам добыл его, сразив прежнего хозяина! Теперь-то рыжий выскочка не будет хвастаться, что у него-де оружие лучше, чем у сыновей Хальвдана конунга!
Встретив взгляд Рери, Харальд выше поднял голову и ревниво оглядел младшего брата: не добыл ли и тот чего-нибудь? Но тут же в глаза ему бросился сосредоточенный Эгиль, вместе с другими поднимавший неподвижное тело, и Харальд изменился в лице.
Ингвара конунга понесли в дом, оба брата двинулись следом. Внутри все оказалось перевернуто вверх дном: видно было, с каким трудом в небогатое жилье втиснулась почти сотня незваных гостей, и весь пол занимали кое-как устроенные лежанки. Разбросанные ветки, сено, плащи и шкуры везде попадались под ноги и мешали пройти. Ингвара уложили в спальном чулане на неприбранную хозяйскую постель. То ли Хард ею пользовался, то ли кто-то еще, но ложился он явно не снимая башмаков. Подцепив ножом простыню, Эгиль отрезал длинную полосу с того края, где почище, свернул другой кусок материи, прикрыл рану, стал перевязывать. Потом он вдруг опустил руки.
– Ну, что ты? – обеспокоенно спросил Рери. – Что-то еще надо?
– Ничего уже не надо, – пробормотал Эгиль. – Умер.
– Ты что? – Рери ему не поверил. – Как – умер? Кто?
Это был глупый вопрос, но у Рери не укладывалось в голове, что это может относиться к Ингвару конунгу. Смерти своего отца они не видели, и даже бегства с матерью из разоряемого Хейдабьюра не запомнили – слишком были малы. Они от души горевали по королеве Хольмфрид, жалели ее среднего сына и завидовали старшему, который погиб в сражении, но все же их утешало то, что сам Ингвар конунг, защита и опора дома, оставался с ними. Они пришли под его покровительство совсем маленькими, сам Хальвдан конунг был для них скорее героем сказаний, чем родным человеком, и оба они невольно относились к Ингвару как к своему отцу. Именно он заботился о них, как во имя долга перед сестрой, так и просто по доброте души. Он просто не мог умереть, потому что он был всегда, он обязан был быть, как Мировой Ясень. Умереть, уйти, оставить мир без опоры – было бы просто легкомыслием, недопустимым для такого надежного человека, как Ингвар конунг.
– Конунг! – Рери подошел ближе и наклонился, пытаясь почти в темноте рассмотреть лицо. – Ты слышишь?
Помня, чему его учили, он почти бессознательно взял конунга за руку и стал нащупывать бьющуюся жилку на запястье. Его учили отличать живого от мертвого, но нелепо казалось применять это знание к собственному названному отцу… Тому самому, что и учил… Тем более что жилка не билась.