Орельен теперь готов был стать на сторону Береники. Он не любил радикалов. В том числе уважаемого Барбентана. И весело рассмеялся по примеру прочих участников трапезы.
— Кажется, мы с вами говорим о разных вещах, — сказала Береника.
Он посмотрел на нее.
Неужели это благодаря ей продлилось, удержалось на целых восемнадцать лет воспоминание о нескольких днях их молодости? В ее жизни встреча с Орельеном была единственным дуновением тепла. Еще раз Орельен на мгновение пережил опьянение этой мыслью. Как от запретного хмельного напитка. Он закрыл глаза и подумал: «Она уже немолода… Ну и пусть… Я посвящу ей свою жизнь. История нашей любви разрешится непредвиденным финалом. Как песня на слова поэта». Он внезапно почувствовал, что жизнь его не удалась. Никогда он не испытывал так остро неудовлетворенности своей жизнью, и теперь не мог справиться с этим чувством. Его жена, его дети… Он был готов все бросить, только бы восстановить порвавшуюся когда-то живую нить. Да, он позволял этому неожиданному соблазну проникать глубоко в сердце, рождать там трепет. Он говорил себе: «Я уеду с Береникой… Я дам ей счастье», — и радовался, честолюбец! Но уже знал, что ничего ровно не предпримет. Что ж! Он, должно быть, просто трус…
— Немцы, — сказал он, — одержали над нами победу потому, что они лучше оснащены, а главное — у них лучше обстоит дело с дисциплиной, и они обходятся без этой вечной говорильни… Когда командует всякий, кому вздумается…
— Каков же ваш вывод? — спросил господин Морель.
Береника остановила Орельена взглядом. Он повертел в руках нож и промолчал. А Гастон сказал:
— Надо честно сознаться — игра проиграна, проиграна!
Орельен не расслышал, что такое кричала Жизель. Принесли ликеры. У каждого было свое мнение насчет войны. Морель полагал, что ее вообще не следовало начинать. Что в этом была главная ошибка… Орельен сидел молча, но чувствовалось, что и его начинает затягивать этот словесный хаос. Он попытался было взять руку Береники. Она холодно отняла свою руку.
Неизвестно, кто первый бросил в разговоре эту нелепую мысль. Кажется, в тот момент, когда уносили тарелки, и теперь проект загородной прогулки прокладывал себе дорогу в беспорядочном шуме конца трапезы. Но, вероятнее всего, мысль о поездке возникла, как только сели за стол. Быть может, даже идея принадлежала Морелю или Гастону. Сначала никто их не слушал. Говорили о любых других предметах. Потом идея прогулки на автомобиле как-то окрепла и не желала уходить. Ее отстраняли, — напрасный труд: она утвердилась в их головах. Успела тоже стать предметом спора. Береника в ярости воскликнула:
— Ничего глупее нельзя придумать! Вы, конечно, шутите… К тому же Орельен нездоров.
— Я? Нисколько. Как только проходит приступ, я даже забываю, что болен.
Все это становилось похоже на какой-то заговор. Заговор, который плелся вокруг Береники и Орельена, но был им на руку. И не последним его участником являлся, с минуты встречи разлученных любовников, сам господин Морель. Пили довольно много. С таким чувством, что пьют они как бы в отместку врагу.
В пустых стаканах еще догорал вечерний свет. Но не посвежело нисколько. Вечер был тяжелый, цепкий, как объятия влюбленной женщины. Береника все еще спорила, слышался ее голос: «Нет, ни за что… Орельен, скажите им, что это сумасшествие… У нас ведь запрещено появляться на дорогах…»
Гастон отводил все возражения.
— Пустяки, — заметил он, — можно взять машину, мою машину. Положитесь на меня. А что касается жандармов, то им, поверьте, не до нас…
— Понимаете ли, что вы говорите, Гастон! Орельен ведь офицер, у него могут быть неприятности.
Но возможные неприятности Орельена были им более чем безразличны. Не собирается же он делать военную карьеру? Жизель расписывала красоты местности, где живет Гастон. Самым ревностным сторонником поездки проявил себя Морель. Слепая старуха в отчаянии качала головой.
— А что, солнце еще не скрылось? — спрашивала она.
В общем гаме, в пошлом священнодействии десерта эта фраза прозвучала глубоким, реальным отчаянием, как будто речь шла о чьей-то погубленной жизни. Береника поглядела на мать и вздрогнула.
— Шли бы вы к себе, мама!
Голос был непохож на знакомый Орельену голос Береники. Глубокий, чуть приглушенный. Голос, восходивший к годам ее детства, когда мать и ребенок беседовали, таясь от этого страшного отца, от этого бушевавшего в большом доме чужого человека… Вся история жизни Береники вспомнилась Орельену; ничто, оказывается не было утрачено из рассказа Береники, услышанного двадцать лет тому назад в Париже… Гастон взял его за руку.