— Дорогой мосье, — шепнул ему Гастон, — скажите ей, что вам эта прогулка будет приятна… Береника…
Орельен поглядел на говорившего пустыми глазами и невольно подумал: «Что им всем нужно?»
Господин Морель добавил:
— Вы не можете себе представить, какой чудесный сад у Гастона, огромные каштаны… огромные.
И вдруг, как это бывает, Орельен почему-то решился, даже пожелал ехать. Он посмотрел вслед Беренике, уводившей мать к дому, и сказал, что — да, ему было бы приятно поехать.
VII
Они благополучно выбрались за пределы города. Гастон провел машину тесными улочками с ловкостью чемпиона-гонщика или просто сильно выпившего человека. Они не встретили ни одного патруля сенегальцев. Шоссе шло сначала между развалинами домов, потом открылся вид на пустынные поля и виноградники. Лозы, покрытые сульфатом, лиловели, как будто ночь начиналась именно с них. Шоссе, — ибо они ехали по шоссе, — вдруг повернуло вбок и холмами побежало кверху, как собака, благополучно увернувшаяся от наезжающих на нее колес. Рыжая собака…
Рыжая собака Береники бежала с минуту за машиной, потом отстала, и Береника сказала, проводив ее глазами:
— Бедный старый пес! Он уже не в силах, он тоже не в силах…
Не стоило спрашивать себя, к кому относились эти слова. Вероятно, ни к кому в особенности, но их не трудно было понять.
Она сидела между Орельеном и Гастоном. Было тесно, и Орельен обнял ее за плечи. Он слышал, как дышит, стараясь удерживать дыхание, Береника, — да и вся она была в странном напряжении, начеку, как умеют быть только женщины. На заднем сидении старенькой залатанной машины марки «виснер» слышался смех Жизели, устроившейся между Морелем и кузиной с печальным лицом; сам господин Морель суетился, говорил без умолку. Спускался душный вечер. Странной была вся эта внезапно предпринятая поездка за город. Для чего, в сущности, предпринятая? Да еще в дни поражения, в вечернее время. Пыль улеглась, и птицы выпархивали из виноградников. Решено было, что едут они отведать скромного местного вина, которое имелось у Гастона. Это было похоже на безумие. И Береника… Береника, всю жизнь не перестававшая любить Орельена, теперь сидела, вся тесно прижавшись к нему, — вся, но чужая. Такой чужой была ее нога, нога незнакомки, и дрожащие губы… «Губы, к которым я уже никогда не прикоснусь губами», — подумалось Орельену.
Хотя дом был всего в пяти километрах от Р., казалось, что они никогда не доедут. Слова Гастона резко отдавались в ушах, как стук мотора при перемене скорости. Все молчали.
Какой тусклой лежала позади прожитая жизнь. Ничего в ней не было такого, что стоило бы пережить. Может быть, и у всех так? Нет. Есть же человеческие судьбы, напоенные солнцем, как кисть черного винограда. А мне почему не довелось? К чему это бегство в никуда, этот слишком затянувшийся, отвлекающий маневр — моя жизнь? Так же нелепо, как наша сегодняшняя затея: бегство потерпевших крушение, выдаваемое за увеселительную прогулку. Прожить так, как будто прошел мимо всего, мимо всего… А если начать сызнова, швырнуть колоду на стол, заявить, что тебе сдали не те карты? Франция, Береника, Жоржетта… Пейзаж менялся. Холмы остались позади, и теперь машина неслась узкой дорогой, обсаженной высокими деревьями; перспектива полей и города уходила за горизонт. Вечер тихо переходил в ночь. Рука Орельена продолжала лежать на плече Береники, и это объятие было подобно горячей просьбе… Береника сидела неподвижная, будто неживая, и, казалось, не замечала этой крепко ее обхватившей мужской руки. Один только раз она вздохнула. Орельен нагнулся к ней. Она сказала:
— Жара никак не спадает.
И он ослабил свое объятие, прервал ненужную мольбу, перестал повторять свой безмолвный, по-звериному упорный вопрос. Она ведь отказалась объясняться с помощью слов, и поэтому то, что она сказала, было достаточно ясным ответом.
Жизель смеялась бессмысленным смехом. Гастон поносил свой мотор, который вдруг заглох; дорога снова шла вверх и снова поворачивала; высокие, черные в темноте деревья сплетали над ней свои руки. Тень от деревьев ложилась уже по-ночному четко. Кое-где попадались брошенные хозяевами крестьянские дома с осыпающимися стенами, с выцветшей черепицей кровель. Домики были маленькие, без дверей, ветер невозбранно гулял в них. Аллеи деревьев, спуск, еще деревья… Шум воды. Машина замедляет ход… Вульгарность Жизели оглушала, как грубый выкрик в тишине церкви:
— Чтоб вам пусто было, Гастон, я подыхаю от жажды!
А господина Мореля она удостоила следующим восклицанием: