Матвей Платонович чувствовал усталость. Проще говоря, у него опускались руки: если каждый бог Египта или Месопотамии имел свою биографию — историю браков, подвигов, побед и страданий, то Яхве ничем подобным не обладал. В текстах, которые Тетерятников перебирал мысленно, этот факт возводился в принцип. Более того, если “нормальные” мифологические источники охотно повествовали о своих богах в третьем лице, позволяя обозреть их со стороны и сделать выбор, Библия содержала исключительно речи к Яхве или речи от имени Яхве. В этих обстоятельствах третий — иудейский — персонаж конструируемой Тетерятниковым мистерии превращался в фикцию. Во всяком случае, он грозил стать кем-то не вполне воплощенным, поскольку его действия вынужденно определялись не логикой поступков мифологического протагониста, а религиозно-этическим посылом, во многом интуитивным, а значит, близким к мироощущению ранних христиан — если сравнивать его, к примеру, с разработанной религиозной этикой их средневековых собратьев.
Единственно, в чем Тетерятников был совершенно уверен: этот волхв, идущий неторными этическими путями, должен чувствовать себя чужестранцем или, попросту, бродягой.
Как бы то ни было, определившись с протагонистами в общих чертах, следовало обозначить последнее — точку отсчета. Этот пункт был исключительно важным. С одной стороны, эта точка должна соответствовать первому шагу всех великих культур, с другой — стать началом новой одновременной истории, в которой события, случившиеся в прошлом, обретут живые черты. В этом отношении все привлеченные мифологии пребывали в согласии друг с другом. Тетерятников бросил взгляд на искушенного соперника. Немец хранил благосклонное молчание. Вздохнув, Матвей Платонович вывел слово: “Потоп”.
Казалось бы, теперь он мог приступать к решительным действиям: наступала пора облечь свои знания в плоть и кровь. Но ум, имеющий мудрость, был лишен воображения. Матвей Платонович не знал, с чего начать.
Он отодвинул тетрадь и взглянул на циферблат. Едва живой будильник показывал половину двенадцатого, однако его показания не соответствовали реальности: ослабевшие стрелки давным-давно выбились из гнезд. По отношению к точному времени тетерятниковские часы обычно косили на оба глаза, принуждая владельца сверяться с “внутренними” часами.
Внутреннее же время перевалило за полночь, поэтому Матвей Платонович решил сварить себе брикетик гречи. Занятый неотступными размышлениями, он действовал машинально и рассеянно, и каша вышла еще более комковатой, чем обычно. Проглотив гречневые комки, Тетерятников отправился спать. Те, кто пришел во сне, имели мифологические очертания, однако их действия грешили сонной фрагментарностью, впрочем, соответствовавшей образу мыслей Тетерятникова. Сквозь сон Матвей Платонович беспокойно вглядывался в их черты, мучаясь дурными предчувствиями. И все-таки он надеялся на лучшее.
Залогом его надежд была подлинная история, случившаяся в давно прошедшем времени: волхвы, пришедшие с Востока, принесли Ему дары — золото, ладан и смирну и, получив во сне откровение не возвращаться к царю Ироду, иным путем отошли в страну свою.
Так закончилась сокровенная часть древней мистерии, в которой действовали прежние волхвы, а значит, теперь, в новой одновременной эпохе, она должна была завершиться тем же счастливым образом.
Грузчики задвинули в угол шкаф и ушли навсегда. Теперь оставалось самое трудное: смириться, что голые стены, продуваемые семью нынешними и сорока девятью будущими ветрами, есть Дом, в котором всяк остается свободен, приходя и запираясь в доме своем.
Стены в желтоватых строительных обоях и серый линолеум были на взгляд сырыми и на ощупь холодными, если бы кто-нибудь из сидящих решился поднять на них глаза или дотронуться рукой. Но ни один из троих не сделал этого, потому что в нежилом пространстве были замкнуты их тела — мужа, жены и дочери, а души в эту же секунду летели назад — туда, где дом их был вечен. В нем все оставалось по-прежнему, и никакой переезд или пожар не мог его разорить. Светлел теплый деревянный пол, высокая оконная рама описывала полукруг под потолком, а узоры лепнины легко опоясывали комнату по периметру. Все было густо населено шкафами, столами и кроватями, и каждый насельник стоял как вкопанный, зная свои обязанности и пользуясь всеми неотъемлемыми правами. Теперь, вырванные с корнем, они потеряли лица и являли такой жалкий вид, что в этих жертвах разора нельзя было узнать их же прежних — живых. Сваленные как попало друг на друга, они походили на грубые подделки тех, нежно любимых, которые до самой смерти будут приходить во снах, и сам рай представится ими меблированным, потому что рай урожденного горожанина никогда не станет похожим на сельский рай.
Три души, сделав круг, коснулись крыльями пяти рожков люстры и отлетели на запад. Поравнявшись с крышей крайнего дома, крылатки махнули на три этажа вниз, и люди пришли в себя.
Отец вынул веером сложенную карту и распустил ее по столешнице. Первым долгом нашли то, что потеряли, — Главный почтамт, а рядом дом № 13. Палец клюнул ногтем. Тут. Пока жили, карта была не нужна. Ясно как божий день: тройка от Театральной до Московского, двойка по Декабристов к Пряжке, пятерка от площади Труда по Невскому, четырнадцатый — след в след.
Палец отца летел над городом со скоростью души и, скользнув за Неву, резко взял налево. Линии Васильевского отлетали назад, и, пройдя над Смоленкой, палец сел на пустой берег. Старая карта не знала новой улицы, легшей уступом вдоль залива: голубая краска опоясывала пустынный Голодай. Теперь этот берег назывался улицей Кораблестроителей. Новые дома стояли в ряд, готовые сойти со стапелей. “Ну и пусть!” — Ксения поднялась и вышла из комнаты. За голым оконным переплетом виднелся недостроенный корпус. “Когда достроят, будет как будто двор...” Утешение выходило слабым. “Помнишь?” — она повернулась, зовя мать. Никто не откликнулся. Родители отложили карту: что вспоминать…
Из-под арки с надсадным ревом лез крытый грузовик, за ним еще один — такой же. Теперь фургоны подъезжали один за другим. Шоферы глушили моторы и вылезали из кабин, грузчики, набросив на шеи длинные шлеи, тащили к открытым парадным трехстворчатые шкафы. Коробки с посудой и белые кухонные пеналы ставили прямо на снег, а на них клали мешки с одеждой и стулья — ногами кверху. “Одинаковое! — Ксения засмеялась. — Смотри, все одинаковое! Как у нас!” Ксения оглянулась. За спиной, подпирая голую стену, стояли картонные коробки — до потолка. В коробках, обернутые газетами, лежали вещи — упрятанные от глаз свидетели разора. “Удобные. — Мать пожала плечами. — Я не понимаю, что здесь?..” — Она осматривала картонную стену. “У меня руки устали”. — Ксения растопырила пальцы. “Надо разложить, расставить, занавески повесить, — мать заговорила деловито. — Руки приложить!” — “У меня устали”, — дочь повторила упрямо. Мать смирилась и пошла к двери. Ксения шевельнула пальцами, вспоминая старый обобранный дом. Руки, вязавшие коробки, сделали злое дело. Новые машины подъезжали к парадным. Одинаковые люди тащили свои пожитки. Бечевки, затянутые натуго, резали их ладони. А они несли и несли вверх, наполняя новые квартиры своими злодеяниями. Мать стояла в дверях, не окликая. Измученный взгляд обегал картонную стену, словно не зная, с чего начать. Крашеная дверная коробка забирала мать в серую раму. “Надо только взяться”. — Тыльной стороной ладони она пригладила волосы и повела на дочь ставший собранным взгляд. Слабый налет инея опылил края оконных рам. Как будто вспомнив горячие толстые ребра, Ксения приложила руку к батарее. Костяшки пальцев проехались по тощим ребрышкам, как по стиральной доске. “Купим масляный радиатор. — Мать улыбнулась, словно все брала на себя. — Все будет хорошо. Ты не бойся”. — “Я хочу старые занавески”. — Ксения не поверила.
Не успела мечта об уюте повиснуть в воздухе, как злобно рявкнул сорвавшийся с цепи звонок, и кто-то побежал за ним вдогонку. Мечта поднялась под потолок и съежилась под перекрестными взглядами там, где от угла к висящей на голом шнуре электрической лампочке растекалось грозовое пятно и, надувшись, превратилось в тяжелую тучу. Первая капля покаталась по штукатурке и шлепнулась на стол, как осенняя груша, а за ней пошли и поехали и яблоки, и груши, и сливы. Вода хлынула гладкой струей на пол, словно разверзлись потолочные хляби, и картонные коробки, груженные посудой, потемнели ниже ватерлинии. Плоды все падали и падали, засыпая берег, и кромка прилива подступала к ножкам стола, окружая их прозрачной каймой, и стало абсолютно ясно, что домашними средствами с урожаем не справиться, потому что потоп был не из домашних. Ошалевший звонок носился по площадке, и мать, ступая по воде на цыпочках, пошла открывать. Входная дверь отворилась внутрь, отогнав от порога лужу, как хорошая тряпка. За ней стоял человек в белой полотняной рубахе навыпуск. Его голова была совершенно лысой, подбородок же курчавился бородой, — как будто вся растительность этой местности сползла с черепа и держалась на щеках, уцепившись за уши. Одной рукой он жал на кнопку звонка, другой, подбоченившись, прижимал к туловищу рыжий пластмассовый таз. С верхней площадки спускался черноголовый мальчик, на бегу заглядывая через перила. Бородатый снял палец с кнопки и, не переступая порога, протянул рыжий таз.