— В одном классе я с тобой училась! Помнишь?
Кира заставила себя поднять глаза от огромного живота, затянутого в чёрную с блёстками ткань, из которой местами торчали вытянутые петли, и взглянула в расплывшееся лицо. Присмотревшись, она поняла, что гостье действительно может быть не сорок, а двадцать девять, и постепенно из круглых щёк, из второго подбородка стали проступать смутно знакомые черты девочки, которая носила две тёмные косы, не была ни худой и ни толстой, а отличалась, скорее, плотным телосложением и не делала Кире ни хорошо, ни плохо. Узнав её, Кира словно решила сложную задачу, и ей стало легче. Увидев, как разгладились черты её лица, Николаева тоже выдохнула и улыбнулась:
— Ну, слава тебе, госссспади!
Крохотную паузу, последовавшую за этими словами, Кира приняла как настойчивое приглашение сказать что-то в ответ и прошептала, глядя на её волосы цвета яичного желтка:
— Ты постриглась и покрасилась.
Николаева восприняла это как комплимент, губы её растянулись в довольной улыбке, и она кокетливо махнула пухлой рукой:
— А! Давно уже. Уже привыкла, — а потом, в очередной раз с обескураживающей непосредственностью сменив тему, сказала: — Ой, я же тебе подарок принесла. Ну, чтобы поддержать, ты же понимаешь.
Большое тело Николаевой двинулось к прихожей, и жир заколыхался с боку на бок, как колышется вода в стакане, который несут в руке. Кира замерла, глядя на её ноги: лодыжки и ступни Николаевой казались слишком хрупкими, чтобы выносить такой вес, и оттого особенно успокоительно выглядело то, что от коленей ноги расходились в стороны, словно для того, чтобы придать конструкции больше устойчивости.
Николаева вернулась, неся в руках завёрнутый в газетные листы заварочный чайник. Он был керамический, тёмно-коричневый, с чёрными иероглифами и драконами. Миновав гостиную, она стремительно направилась в столовую и встала там в дверях, широко, будто матрос на палубе, расставив свои иксообразные ноги.
— Тааак, — протянула Николаева, — давай-ка прикинем, где он будет лучше смотреться.
Не найдя подходящей поверхности, она поставила чайник на окно, сразу за стоящей на кубе декоративной скульптурой, чёрным изогнутым сталагмитом, похожим на циркового котика, который готовится поймать брошенное дрессировщиком кольцо.
— Чё-то как-то пусто у вас, — неодобрительно покачала головой Николаева. — Без уюта. А то стекло и железо. Как, блин, в больнице. — Она посмотрела на опустившую глаза Киру и жалостливо прибавила: — Ну, я понимаю, стиль такой. С деньгами — так надо соответствовать, да, подруга? Ну, давай меня чаем, что ль, пои. Чего так-то стоять? Надо ж сесть, поговорить. Да?
Со свойственной ей стремительностью Николаева ринулась на кухню, а Кира, прежде чем пойти за ней, скользнула к окну и посмотрела на чайник — на мину замедленного действия, чужеродный предмет, толстобокий, как его бывшая хозяйка, и такой же несвежий: его бок блестел кухонным жиром, липкими въевшимися каплями масляных брызг, в керамических складках его псевдовосточного декора спряталась слежавшаяся пыль.
На кухне с мягким звуком открылся холодильник, застучало, зашуршало, забрякало. Николаева стояла возле него на цыпочках, водя подбородком, как чёрная крыса. Услышав, что Кира вошла, обернулась и метнула в неё острый взгляд маленьких, слишком светлых для крысы глаз.
— У тебя что, ничего к чаю нет? А, вот!
Николаева толкнула себя вперёд и зацепила в глубине, у самой стенки, коробку швейцарского шоколада, оставшегося с сороковин.
— Ставь чайник. Может, пирог ещё какой есть? Или бутеры с колбасой? Печенье?
Как ты тут вообще живёшь?
Кира понятия не имела, как. Обстоятельства изменились, новые сильные люди спустились к ней в дом из города, и она не знала их правил.
Николаева вскрыла конфеты и кивнула приглашающим жестом, словно была им хозяйкой. Кира отказалась.
— Фигуру блюдёшь? — Николаева зло нахмурилась. — Так бы и придушила тебя, сучку худую. Шутка.
Она вздохнула и откусила первую конфету. Перемежая слова влажным чавканьем и шумно отхлёбывая чай, Николаева рассказала о том, какими трудными и неудачными вышли десять лет её послешкольной жизни. В университет не поступила, закончила экономический техникум, но бухгалтеров к этому времени навыпускали как грязи, и хорошей работы ей не досталось, получает двадцать пять, начальник — придурок. Пробовала устроиться на место получше, но берут только по знакомству, своих, пусть даже и дур, или худых шалав, от которых тоже не много толку. На работе не ценят, мало того, что платят мало, так и премии лишили — а за что, спрашивается? Не за что вообще, и начальник орёт всё время, скотина. Сын – идиот. Второй класс, пишет с ошибками. Школьный психолог отправил к логопеду. Логопедша, коза драная, говорит, дисграфия, лечить надо — денег хочет, ясное дело. А где их взять, если одна паразита тянешь? Муж был да сплыл — сама выгнала, только фамилия от него и осталась, надо бы сменить, но это что же — у неё с сыном разные фамилии будут? Замуж выскочила в восемнадцать, по большой любви. Муж её на руках носил (пока не разжирела, конечно, ха-ха), с моста в речку прыгнул, чтобы доказать, как любит, еле выплыл, правда, там не очень высоко было. Морду кому-то набил, тоже за неё.