И только Николаевой не было безразлично. Она пришла через неделю, в субботу утром, и, поскольку в прошлый раз рассказывала сама, на этот раз потребовала исповеди от Киры.
— Господи, как ты тут живёшь одна! Страшно же! — сказала она, укладывая на кусок хлеба ломти копчёного мяса. Её взгляд впился в Кирино лицо, это было страшно и неуютно.
— Я привыкла, — ответила Кира и, мучительно подбирая слова, добавила: — Дима часто был в командировке.
И хотя ни поза, ни выражение лица её, ни мимика не изменились, Николаева вдруг отложила в сторону бутерброд, встала, подошла и обняла Киру, утопив её лицо в своём огромном животе.
— Ах ты, бедная моя. Одинокая. Вот мы, бабы, дуры, да? — Николаева шмыгнула носом и отошла. Оказалось, что она действительно плачет, и Кира не знала, почему.
— Ну, экскурсию мне, что ли, устрой, — сказала Николаева.
Поднялись на второй этаж, зашли в спальни, кладовые и ванные комнаты. Спустились, и тут Николаева обратила внимание на картину, висевшую возле лестницы.
— Страхота какая, — сказала она. — Дорогущая, наверное?
— Я не знаю, — ответила Кира.
— Муж покупал?
— Да, муж.
— Ну, богатый человек ерунду себе на стену не повесит. Слушай, у Катьки Вересовой — помнишь её? — кто-то там в музее работает. Давай ей картину свезём — на экспертизу.
— Нет, — ответила Кира, и в глазах её почернело от страха. Для неё вынести картину из дома было всё равно что нести к офтальмологу для осмотра вырезанный у пациента глаз.
— Господи, что ж ты нервничаешь так! Что ж ты так трясешься-то? Вот вы, богатые, двинутые, точно. Значит, дорогая картина, раз ты за неё так переживаешь, — прогремела Николаева. — Да, кстати, я ж подарки тебе принесла. Чтобы тут хоть чуть порадостнее стало.
Она бросилась в прихожую и вернулась с пакетом, из которого достала подсвечник в виде лягушки, украшенной зелёными и фиолетовыми стразами, и цветок в горшке. У лягушки недоставало левого глаза, горшок был щербат, с несвежим подтекающим поддоном. После него на стеклянном столике оставался неряшливый отпечаток.
Определив места для даров, отправились осматривать первый этаж. Николаева поразилась наличию бассейна и полуподвала с сауной и тренажёрным залом. В прихожей одолжила ещё денег. Не дожидаясь, пока Кира проводит её дальше, прошла узким коридором и упёрлась в запертую дверь.
— А там что?
— Это Димин кабинет.
— Заперт, что ли?
— Да, Дима всегда запирал.
— Ну, так поискала бы ключ.
Кира промолчала. Это было под запретом, табу — не только отпирать глухую серую дверь, но и заходить в ведущий к ней коридор. Он был такой узкий, что напоминал сведённые ладони человека, который готовится прихлопнуть вползшую между ними тварь.
— Вот ты всё-таки рохля. Как в школе была, так и осталась. Там же всё твоё теперь, чего ты трясёшься?
— Там документы, — Кира подумала о Дине, и голос её пропал, истончился, стёрся.
— Ну, документы. И чего?
— У них с Диной был общий бизнес.
— Ты тётку, что ль, боишься? Хууу… Ну она кто тебе? Никто! Никто, понимаешь? Ну, отдашь ты ей бумажки, если ей надо. Ты хозяйка тут! А она что тебе сделает? Убьёт, что ли?
— Нет, не убьёт, — Кира ответила, не успев подумать, быстро и громко, потому что знала, что убьёт, и спешила отрицать это.
Поняв, что настаивать на поисках ключа пока бесполезно, Николаева вдохнула и вернулась на кухню, где на столе всё ещё лежал бутерброд с копчёным мясом, а в морозилке дожидался килограммовый брикет мороженого, который Николаева назначила взять с собой для сына.