В обмен на мороженое, а, может быть, не в обмен, а просто жадно желая определить реальную цену каждой из увиденных ей в доме вещей, в следующую субботу Николаева привела с собой музейную девушку. Кира, обычно принимавшая чужих людей равнодушно, почувствовала искреннее удивление: настолько новая гостья была чужда обстановке её холодного дома.
Окна в доме были огромными, но то ли из-за тени вяза, то ли из-за того, как он был развёрнут относительно сторон света, то ли по другим каким-то причинам, солнце никогда не попадало в комнаты. Кира видела солнечный свет, обрамлённый оконными рамами, издалека, касалась его лишь изредка, когда случалось пойти в магазин или выбросить мусор. Но с музейной девушкой он словно сам втёк в дом через входную дверь. Гостья скинула жёлтые ботинки, размотала горчичный шарф, повесила на вешалку пальто цвета подсвеченных солнцем осенних липовых листьев и встряхнула льняными волосами, перебрасывая их на плечо. Волосы потекли по её груди нежным шёлковым платком. Музейная девушка оказалась одетой в коричневые брюки и оранжевый свитер, и вся как будто вышла из погожего осеннего дня, так неподходящего к солнечной, но ветреной и колючей мартовской погоде. Она двигалась широко и мягко, совсем не так, как Дина или Николаева, была большой и полнотелой, но талия её была тонкой, а бёдра красивыми, как у высеченной в камне Афродиты.
В гостиной она умножила золотистый солнечный свет, став, на памяти Киры, первым человеком, которого дом не подчинил себе, но которому подчинился дом. Рассматривая картину, музейная девушка отошла подальше от неё, встала почти вплотную к серо-голубой стене, и стена позади неё заиграла крохотными золотыми бликами. Её оранжевый свитер отразился в металлических вставках мебели, в стекле встроенных стенных шкафов и столешницах журнальных столиков.
— Очень хорошая работа. Очень-очень хорошая, — сказала музейная девушка.
— Дорогая? — тут же спросила Николаева.
— Сложно сказать, — девушка задумалась. — Понимаете, я не оценщик, но на цену картины влияет имя художника и возраст работы…
— И всё-таки, — настаивала Николаева.
Музейная девушка окинула её спокойным взглядом, и Николаева притихла, стала меньше, съёжилась, как тень под полуденным солнцем.
— Живопись, повторюсь, качественная, так что даже от неизвестного художника может стоить тысяч сто, сто пятьдесят.
— А вы не знаете имени? — спросила Кира. И никто не понял, что сейчас, в присутствии музейной девушки, мерцающей благородной позолотой, только что произошло небольшое чудо. Кира впервые в жизни захотела чего-то, пусть простого, пусть только узнать имя — и задала вопрос.
— У меня есть предположение, — ответила музейная девушка, — но я не уверена. На полотне подписи нет, но стиль узнаваем, хотя…
Она сделала несколько лёгких шагов, осторожно взялась за раму двумя руками, и картина на удивление легко отошла от стены. Кира всегда думала, что она невозможно тяжёлая, но оказалось, что это не так, и она увидела, как испуганно вздрогнул холст.
— Да, так и есть, смотрите, — сказала музейная девушка и поманила рукой Киру, признавая её хозяйкой картины и дома. Кира подошла и робко заглянула за полотно. На грубом, желтовато-сером холсте размашисто и неразборчиво были написаны маркером разновеликие буквы и цифры.
— Расчитать, конечно, сложно, но я эту подпись знаю. Это Багров, Валентин Юрьевич. И дату видите?
— А что с датой? — Николаева подошла к Кире вплотную и прижалась к ней животом и грудью, чтобы тоже иметь возможность взглянуть на изнанку холста.
— Две тысячи седьмой, одна из последних его работ.
— Это хорошо? — жарко дыша Кире в ухо, спросила Николаева.
Музейная девушка осторожно опустила картину на место.
— Это удивительно, — ответила она. — Дело в том, что… ну, как вам сказать… Никто не видел работ Багрова после, наверное, две тысячи четвёртого, может быть — пятого.
— Почему? — спросила Кира, и только тут осознала, что впервые в жизни искренне интересуется и задаёт вопросы, и сама испугалась этого нового для себя состояния. Но так на неё действовали позолоченная музейная девушка и картина, которой она так уверенно касалась руками. И написанные на полотне лица вдруг стали казаться не столько страшными, сколько сложными и непонятными. Их хотелось разгадать, но как подобраться к ответам, Кира не знала. Она никогда раньше не думала про картины иначе как про красивые или некрасивые. И всякая пугающая или тревожащая живопись прежде автоматически определялась ею как некрасивая, Кира старалась её избегать, если могла. Но в этих разинутых ртах, озарённых отблеском оранжевого свитера, вдруг оказалось что-то большее, чем уродство.