— Почему? — переспросила музейная девушка. — Он заболел. К сожалению, это было душевное расстройство. Он просто заперся у себя в доме, и никто не знал, пишет он или нет. Оказывается — писал. Понимаете, вообще он начинал с традиционных советских пейзажей: урбанистических и производственных — с лёгкой долей условности. Типичный такой крепкий советский художник из областного центра. Полностью попадал в линию партии, был признан и по-своему даже известен. А в перестройку вдруг поменял стиль. Хотя, может быть, ему всегда была свойственна эта манера, но он её подавлял, заставлял себя писать «как надо»? Кто знает? Когда я училась на первом курсе, как раз ходила на его последнюю выставку и даже была у него дома. У него был частный дом — фактически мастерская с лежанкой в уголке. Помню, дом странно выглядел — Багров там окна расширил, непривычно было: обычная изба и такие окна вдруг. Кстати, мне почему-то кажется, что где-то здесь он и жил. Район точно тот, но здесь всё так изменилось. Раньше домишки стояли ветхие, теперь — коттеджи, в основном.
— Он жив? — снова спросила Кира. Ей непременно нужно было знать про художника.
— Нет, к сожалению. Умер. Как раз в две тысячи седьмом. Сгорел вместе с домом.
— Как — сгорел? — ахнула Николаева. В этом выдохе не было сочувствия, только жадное смакование чужой беды. Не упоение, а страх перед тем, что такие вещи происходят, и облегчение, что не с нами, и осуждение того, кто умер так глупо. — Отчего?
Музейная девушка покачала головой.
— Никто не знает. Он ведь был очень больным человеком. И одиноким. Могло случиться что угодно.
Она поправила картину и начала отступать, но остановилась, сказала:
— Смотрите, вот и он сам. Видите?
Она показывала на одно из лиц на картине, одно из многих, с раззявленным ртом и тёмными провалами глаз, и лицо было точно такое же, как все остальные.
— Нет, — ответила Николаева.
Музейная девушка нахмурилась, но лицо её при этом стало не страшным, а, почему-то, смешным. Достав смартфон, начала что-то искать, перелистывая страницы плавным и широким движением, её пальцы словно отбрасывали в воздух ненужные листы. И, наконец, нашла, повернула экран — снова к Кире, не к Николаевой.
— Смотрите, вот он — Багров.
С фотографии на Киру смотрел пожилой человек с широким лицом, печальными глазами, копной жёстких, седых, спутанных волос и короткой, но тоже неряшливой бородой.
— А теперь сюда, — музейная девушка снова показала на лицо в самом низу картины, и сначала Кира ничего не увидела, а потом изображение проступило, как в детской книжке с иллюзиями. Два словно небрежных мазка сверху и снизу от лица стали бородой и растрёпанной гривой. И лицо оказалось чуть шире других, и даже уголки условно изображённых глаз оказались печально опущены. Чем дольше Кира смотрела на картину, тем больше понимала, что людей должно быть много больше, что художник изобразил только малую часть огромной толпы, и людские потоки движутся, закручиваются спиралью, утекают в огромную воронку, в центре которой (или над её центром) расположен автопортрет. И вся картина для Киры вдруг пришла в движение, лица неслись на огромной скорости, и голова кружилась, выхватывая из потока отдельных людей, отмечая индивидуальные черты.
— Очень хорошая работа, — повторила музейная девушка, обращаясь к Кире. — Наверное, лучшая у Багрова. Если решите продавать, позвоните нам, хорошо? У нас есть немного его живописи, но такого качества нет ничего. Вы позволите, я сфотографирую?
— Да, конечно, — поспешно ответила Кира. Ей хотелось угодить золотистой гостье: искренне, от всего сердца.
Музейная девушка сделала несколько снимков на смартфон, потом снова приподняла картину и сфотографировала подпись. Кира не удержалась и опять взглянула на изнанку холста, такую грубую, прочную, крепкую, простую в отличие от текучего тревожного изображения. Пока музейная девушка прицеливалась смартфоном, Кира успела прочитать фамилию художника, а ещё понять, что два слова, написанные рядом с ней, вовсе не имя и отчество, как она ошибочно подумала в начале.