— Куда? — спросил Паша, слегка подкидывая в руках ящик, чтобы ухватиться поудобнее.
— Не знаю, — Кира растеряно пожала плечами, — наверное, на кухню.
— Никогда, блин, ничего не знает, — зло сказал Паша и рявкнул в комнату:
— Дина! Водку куда?!
— На кухню, — ответила она, выходя к ним. — Я там велела морозилку, пусть будет похолоднее.
Дверь открывалась и закрывалась, влажный мартовский ветер вталкивал в дом Диминых друзей с жёнами. Кира мерзла в черном шерстяном костюме. Ей хотелось верить, что дело именно в холоде с улицы, но это было не так. Она смотрела на крупных людей с тяжелыми взглядами, похожих и на Диму, и на Пашу с Костей, и думала о том, что случилось бы, если бы все они узнали, что накануне сороковин она провела ночь с другим мужчиной. Ей казалось, они сожгли бы ее заживо, или разодрали на куски своими короткими и крепкими пальцами, своими желтыми крупными зубами. И такую казнь она нашла бы справедливой, она чувствовала себя предателем и проституткой, последним ничтожеством и дрянью.
За столом оказалось человек пятьдесят. Нанятые официанты сновали по дому с тяжелыми подносами, на кухне командовал повар, горничные быстро справлялись с любым беспорядком. Все работало как часы, и нигде Кира не была нужна. Все эти люди, этот дом, и это застолье могло вполне обойтись без неё. Во главе стола рядом с ней сидела Дина, чёрная и скорбная, словно тоже была вдовой.
Кира ничего не ела, не могла положить себе в рот ни куска, словно поминальная еда, коснувшись предательницы, могла ее отравить. Справа от нее сидела её мама, Алина. Обе они понемногу отодвигались от стола, пока не оказались сидящими отдельно от всех. Мамин сосед начал разговаривать с Диной, и мама с Кирой оказались за их спинами, в изоляции, про них сразу забыли.
Странно, но на тётку Кира была похожа больше, чем на мать. У матери было прямоугольное, с поплывшим контуром и мягким подбородком, лицо, маленький вздернутый нос и выцветшие волосы. Её когда-то ярко-голубые глаза поблекли и были теперь неопределённого водянистого цвета. Последние двадцать лет мама не смеялась, молчала, сидела тихо, предпочитая укромные углы и приглушенный свет. Если приходилось разговаривать, говорила тихим бесцветным голосом без интонаций. Она как будто была надтреснута, как будто старалась как можно меньше двигаться, чтобы через эту трещину не просочились остатки жизненных сил.
Так они и сидели вдвоем за спинами у поминающих, словно чужие, словно не имели к усопшему отношения.
Гости постепенно напивались, в комнате становилось душно, и Кире казалось, что заполнивший столовую гул голосов тоже мешает ей дышать, равно как и темнота, сгустившаяся за окнами. Все было таким плотным, вещественным, отчётливым, что на этом фоне они с мамой казались несуществующими.
Убегая от духоты, Кира выскользнула из столовой и поднялась на второй этаж. Ей хотелось прийти к себе в спальню, открыть окно и глотнуть морозного ещё мартовского воздуха. Однако в комнате кто-то был. На Кириной кровати лежал темный силуэт, и она отшатнулась, отступила в хорошо освещённый коридор.
— Кира, — позвал её знакомый женский голос. Фигура на кровати шевельнулась, щёлкнул выключатель, загорелся свет рядом с кроватью. Лариса приподнялась на локте, заправила за ухо длинные жидкие волосы, крашеные в черный цвет. Корни у волос были светло-русыми, отросшими, и от этого казалось, что волосы оторвались и сейчас ссыплются вниз.