Алина снова не ответила. Не повернула головы, даже не напряглась, стараясь скрыть, что всё слышит. Тогда Кира сползла на пол, села перед ней, положила руку ей на колено.
— Мам? — сказала она, и воздух в её голове был кристально чистым, она даже видеть стала лучше, и от этого было больно глазам. — Мамочка. Ну, поговори со мной. Пожалуйста.
Алине стало неуютно, она заёрзала, попыталась пересесть и невольно наткнулась на внимательный и ясный взгляд дочери.
— Мам?
Алина хотела встать, но Кира схватила её за руку, удержала, посадила обратно.
— Мама, поговори со мной, наконец. Уж один-то разговор за столько лет я заслужила, правда? Я же знаю, что ты не овощ. Скажи, чем сейчас занимается Дина.
Алина испуганно вжалась в диван, словно пойманный маленький зверь. Её глаза заморгали, слеза скатилась по щеке, всего одна.
— Я не овощ, — сказала она. — Я всё слышу. Ты зря так думаешь.
— Я так не думаю, — осторожно ответила Кира. Она тоже ступила на неизведанные земли. Она тоже не знала, как это: разговаривать с матерью. — Я не как они.
— Они думают, я овощ, — Алина заговорила страдальчески, слегка подвывая и покачиваясь из стороны в сторону. — Они меня не стесняются, как собачки. А я всё слышу, всё понимаю.
— И что ты слышала?
— Динка свихнулась совсем. Не ест, не спит почти и похудела на пять килограммов. Бывает, лежит, не вставая, целые сутки. Таблетки жрёт горстями — не помогают. К детям не поехала. Когда заставляет себя встать — ищет.
— Что ищет?
— Убийцу.
Кира помолчала, в её голове не укладывалось то, что только что произошло. Она узнала то, что хотела узнать, и теперь не знала, что с этим делать.
13. Нерушимые скалы звуками песен своих чаровал и потоки речные
Дина привезла Киру домой и уехала. Дом был тих, словно скрывал не живого человека, а мёртвый камень. Кира вошла в темноту прихожей, прислушалась, сделала несколько шагов вперёд. Она была уверена, что как только включит свет, сразу станет ясно, что никакого человека в доме нет и никогда не было. Наверное, она его придумала, как придумала вино и брызжущий соком гранат, исчезнувшие из кухни быстро и бесшумно. И вдруг сверху донёсся мягкий глубокий звук, словно плеснула в гроте тяжёлая волна. Ещё, и ещё — и звуки сложились в мелодию. Кира скинула сапоги, в темноте поднялась на второй этаж и, замирая от волнения, открыла дверь в спальню. Там было пусто, но музыка всё ещё звучала — из гостевой. Она подошла к стене, прижалась к ней ладонями и лбом, и музыка потекла в неё и через неё лёгкой дрожью.
Мелодия становилась громче, к ней добавился чистый и сильный голос, очень красивый, просто невероятный, почти невыносимый, такой, что Кира захотела снова погрузиться в туман, но тумана не было, наступила болезненная ясность, и можно было благодарить бога за то, что голос приглушает стена.
А потом она пошла туда, к нему, и села на край гостевой кровати, а потом легла, и стала смотреть на его силуэт на фоне освещённого фонарём, розоватого, лихорадочного городского неба.
Он допел и спросил:
— Какая музыка тебе нравится?
— Я не знаю, — ответила Кира. Она действительно не знала. Музыка была для неё одним из множества тонущих в тумане шумов.
Он задумался, потом резко наклонил голову, словно помогая руке вырвать из гитары громкий и нервный аккорд. Эта мелодия была рваной, жгучей, Кире захотелось заесть её, как заедают горчицу, которой было съедено слишком много, как перец чили, как васаби. Она лежала, боясь вдохнуть, словно каждый вдох впускал в неё ещё немного нервной музыки.
— Что лучше? Первая или вторая? — спросил он, доиграв.
— Первая.
— Почему?
Она не могла объяснить, она не умела говорить о таких вещах.
— Я не знаю.
— Просто не нравится?
— Просто не нравится.
— А что тебе нравится?
— Я не знаю.
— Может быть, тебе чего-то хочется?
Этот обмен короткими репликами был для Киры мучителен и странен. Её заставляли делать то, чего она никогда не делала: думать о своих желаниях. А она не желала об этом думать.