Ей не приходило в голову, что она просто не умеет читать. Да, Кира знала буквы, умела составлять слова, однако школьные обязательные тексты проглядывались формально, а иногда не открывались вовсе. Позже необходимость в чтении чего-то сложного и вовсе отпала: Кира ограничивалась списком покупок, вывесками и магазинными объявлениями. Брюсовское переложение великой книги, сложное, громоздкое, буквальное, было не для неё, но она отказывалась это признать — хотя, увидев стокилограммовую штангу, сразу бы поняла, что ей никогда не поднять эту громаду. Но буквы были обманчиво легки. И тогда она, бесясь от невозможности, стала низводить Вергилия и Брюсова до себя, переводить на понятный язык, разбирая слова, как разбирает иероглифы студент, начавший учить китайский. Она не знала о других переводах, более лёгких и доступных, принимала книгу как единственно возможную.
Не зная, что «муса» означает музу, принимала обращение к ней за обращение к какому-то неясному персонажу с восточным именем Муса. Искала и не находила концы предложений. Три часа ушло у неё на то, чтобы понять, что Вергилий, воспевавший ранее мирных земледельцев, решил воспеть военные подвиги героя, и что герой этот долго скитался, а потом основал город… И так далее, и так далее. Каждую страницу она перечитывала по нескольку раз, и на четвёртый-пятый начинала понимать, о чём идёт речь, не членя фразы, а к седьмому смысл становился прозрачным и привычным. Она и здесь шла от тумана к прозрачности, но и здесь не понимала, зачем это делает.
Вечер застал её перед картиной Багрова. Вергилий словно бы дал ей ключ к тёмно-синему условному полотну, и теперь Кира ясно видела то, чего не могла разобрать раньше: спирально закрученные потоки стремящихся к Харону людей делились на слои так же отчётливо, как светлая и тёмная шоколадная паста в банке «Нутеллы». Все кричали, широко раскрывая рты, и Харон кричал на них, выставляя впереди себя багор, чтобы отпихнуть тех, кто слишком сильно напирает. Но одни мертвецы вопили от страха, от жалости к себе, а другие — от ярости и гнева, словно разозлённые собственной смертью. Это были мучители и жертвы, пути которых сходились в одной точке. Кира вновь нашла глазами себя — у самой кромки картины, почти под багетом — но на этот раз не увидела в своём лице страха с той же очевидностью, с которой увидела его вначале. Но и ярости не увидела тоже. Её лицо было единственным неопределённым лицом, она не знала, куда себя отнести.
Пришёл Вэл, прервав её мысли на неопределённой ноте, она не знала, что думать про себя, не знала, что думать про него, хотя впервые за долгое время её голова была ясной, зрение — чётким, тело, отдохнувшее от физической работы — лёгким, на душе стало спокойно. И когда они отправились спать, Кира сделала странное: то ли чтобы отпраздновать это новое для себя состояние, то ли чтобы разрушить его, она приподнялась на локте, наклонилась над Вэлом и поцеловала его в губы. Он ответил — сначала слегка изумлённо, потом радостно, уверенно и нежно. Раздел, поняв, что она хочет именно этого, осторожно, как распаковывают только что купленную дорогую вещь. Потом была паника, желание убежать, и туман наполз, и в нём опять взрывались фиолетовые шары, и в этом тумане она убедила себя не сопротивляться, лежать тихо и неподвижно, как лежала при муже. Вэл почувствовал, замедлился, потом остановился, склонился над ней и поцеловал прямо в шрам на лбу, словно давая понять, что он помнит о том, что с ней делали, и что сам он ничего подобного делать не будет. И тогда она успокоилась и доверилась ему, и он был нежен с ней. И хотя она не достигла оргазма, по телу её разлилось приятное тепло, руки и ноги стали тяжёлыми, и приятно заныла, расслабляясь, спина.
— Сыграй мне, пожалуйста, — попросила она после.
Вэл встал за гитарой, натянул штаны, сел на подоконник, на маленькую домашнюю сцену, подсвеченную тусклым софитом — отблеском уличного фонаря, и сыграл ритмичную и нежную мелодию, в которой Кира узнала бы «Зелёные рукава», если бы раньше, до этого момента обращала бы хоть какое-то внимание на музыку. Так же, как раньше она узнала бы «Summertime» и «Одинокого пастуха». Вэл играл ей самые известные мелодии, понимая, что ни уши её, ни сердце не поймут пока ничего сложнее и тоньше.