Что-то шло категорически не так. И Кира вдруг поняла: туман не возвращается, и страх ощущается отчётливо и ясно, каждой клеткой тела. Мотор «жить-жить-жить» не завёлся, и голова продолжала думать, не желая отдавать управление инстинктам. Ясность была мучительная. Кира подумала, что не выдержит больше ни одного мгновения существования в доме с собаками, от которых каждую минуту будет ожидать угрозы. Выхода было два: позвать Тамару Алексеевну и попросить её выбросить щенков на улицу или справиться самой, сейчас, раз и навсегда.
— И чего ты мне показываешь зубы? — сказала она, распрямляя плечи. — Что ты мне сделаешь?
Большой, поняв, что ему пытаются дать отпор, снова зарычал, чуть громче, предупреждая, что намерения у него самые серьёзные. Но, привыкшая жить среди агрессивных животных, Кира ясно почувствовала, что если бы он хотел напасть, он уже напал бы. Она слишком хорошо различала все эти состояния: от страшной, в секунды разворачивающейся агрессии, до куража, когда зверь не хочет бить, а хочет только утвердиться в роли главного. Она подошла к Большому вплотную, положила руку ему на голову, и он мотнул головой, стряхивая её ладонь. Зарычал, но тише. Тогда она снова положила руку ему между ушей, слегка прижала, а второй взялась за фиолетовое кольцо в его зубах, выкрутила, потянула, и пёс отдал его, смачно чавкнув. Кира присела на корточки, сказала Большому «сидеть». Он сел, с сожалением поглядывая на отложенную в сторону игрушку. Тогда, повинуясь интуитивному порыву, она взяла пса за подбородок и подняла его морду, заставляя глядеть себе в глаза. Глаза были удивительные: тёплые, золотистые, поразительно внимательные и спокойные. В них не было ещё мудрости, но было острое любопытство юности и стойкое желание жить, впитывать жизнь всем телом, каждую её каплю. Чёрный зрачок, узкий в ярком свете майского дня, вдруг вздрогнул и поплыл, отвечая на её внимательный взгляд. Он становился всё шире и шире, словно принимая Киру в себя, приглашая её в эту чёрную нестрашную глубину. И все слова о собаках, тысячи раз повторённые Тамарой Алексеевной, вдруг стали ей понятны.
— Вот что, друг мой, — медленно и внятно произнесла она, не выпуская из рук длинной и тяжёлой полуволчьей морды, — ты очень красивый, очень умный и очень сильный, но в моём доме ты будешь жить по моим правилам. Ты понял?
Большой сморщил нос и коротко чихнул. Зрачки его уменьшились и глаза приняли лукавое выражение, мол, считай, что пока да, а там посмотрим, как пойдёт. Он был таким смешным в этой своей детской упёртости, что Кира обняла его, как плюшевого медвежонка, а он в ответ шумно и влажно вздохнул и положил морду ей на плечо.
Так они сидели несколько секунд, а потом она встала, скомандовала «стоять» и гоняла его, как прапорщик гоняет провинившегося солдата, пока глаза пса не осоловели от усталости.
Вторым событием стало появление пропавшей на месяц Николаевой. Видимо, закончились взятые в прошлый раз тридцать пять тысяч, и она решилась на новый налёт. С ней вместе пришёл крепкий красивый парень лет тридцати, в рабочем комбинезоне, в красной кепке на льняных волосах, с широкой белозубой улыбкой. В руках у парня был чемоданчик с инструментами.
— Боже мой, милая моя, как ты тут живёшь? — привычно запричитала Николаева. — А я-то пропала, не приходила к тебе. Сама понимаешь: мать-одиночка, сын — оболтус. Ни минуты свободной, ни минуточки. Стою у него над душой, пока уроки делает. Как оставлю дело на самотёк — так двойка, ну ты подумай, какой паразит! Месяц мелькнул — не заметила. Спохватилась, думаю, как ты тут без меня?
— Нормально, — тускло ответила Кира. Ей не нравилось присутствие в доме нового, незнакомого человека. Она даже подумывала, не позвать ли щенков, которые жили, уже без клеток, в гостевой спальне второго этажа. Представила, как они стоят сейчас возле приоткрытой двери, настороженно прислушиваются, втягивают воздух широкими чёрными носами: Большой впереди, братья — за его плечами. От этого ей стало спокойнее.