С другой стороны дома завёлся мотор. Вэл пошёл смотреть, как они уезжают, и увидел, что самый крупный из мужчин несёт в руках что-то длинное, крупное. Вэл хотел уже бежать к нему, но вдруг понял — по усилию, которое мужчина приложил, чтобы забросить свёрток в багажник, по тому, как тот переломился посередине, что это — свёрнутые в рулон шкуры.
Он заявил о пропаже в полицию и маялся все три дня, которые ему велели ждать. Ездил к таунхаусам и смотрел, как рабочие насыпают щебень на подъездные дорожки. Ходил к клубу, где Юлька выступала последний раз, говорил с менеджером, спрашивал других девочек — никто не видел, куда она делась, с кем ушла.
Три дня прошли. Юлькин телефон давно отключился и GPS-трекер не показывал больше ничего. Полиция приняла заявление о пропаже и обыскала таун-хаусы. Вэл пытался просить, чтобы вызвали криминалистов, поискали следы крови, но над ним посмеялись. О джипах, шкурах и любовниках он ничего говорить не стал — интуитивно, чувствуя, что ему не помогут, что будет только хуже.
Посмотрел на щите название строительной фирмы, съездил по адресу и увидел один из джипов на парковке возле офисного здания. Девочки-танцовщицы познакомили его с охранником ночного клуба, последнего в Юлькиной жизни, Вэл спросил, не знакомы ли ему номера джипов, не особо надеясь на ответ.
— Не связывайся, — ответил охранник. — Да, они могли быть в ту ночь, они бывают тут часто. Но не связывайся с ними, мужик, вот честное слово. Себе дороже.
Их все боялись, но никто толком не мог сказать, почему. Никто не мог привести никаких примеров. Самый успешный строительный бизнес в городе. Близость к областным властям. Благотворительность. Никакого криминального прошлого, ни одного суда, ни одного обманутого клиента. Но в их присутствии всем становилось нехорошо.
— Ты пришёл сюда за ней, — сказала Кира, и грудь её наполнилась отчаянием ревности.
— Я пришёл за ней.
— Сыграй что-нибудь.
Он начал играть, из гитары посыпались острые быстрые звуки, он словно пересыпал их из ладони в ладонь, как горошины, как маленькие горячие угли, а потом запел высоко и сипло, и песня из его горла вырывалась легко, а звучала болезненно и дико. Это была та же песня, которую он пел раньше, про прыгающую рыбу и высокий хлопок, oh, your dad is reach and your ma is good-looking. Но теперь смысл стал понятен: все слова были ложью, и отец был пьяницей, и мать была истощена безденежьем и тяжёлой работой, она стала старой и уродливой, не дожив и до тридцати, и все эти рыбы, и хлопковые поля не имели отношения к маленькому умирающему человечку, просто мама пела ему лживые слова о красивой жизни, чтобы в горячечном бреду он поверил, что всё это правда. Чтобы ему было просто раскрыть крылья и взлететь, и видеть оттуда нарисованную песней красивую жизнь. Только бы он не плакал, этот малыш, только бы не плакал, oh, baby-baby-baby, don’t you cry, это разрывает мамочкино сердце. Кира не знала языка, на котором он пел, но почему-то понимала всё, до последнего слова.
Она заплакала, впервые в жизни, в той кошмарной жизни, которая началась после семи лет. Это была новая боль, освобождающая, очищающая, эту боль не хотелось отпускать. Скрипнула, открываясь, дверь, Большой просунул в щель свою голову, постоял немного, потом пошёл к ней, ступая осторожно, словно боялся спугнуть её слёзы. Сел у кровати, положил морду ей на живот. Вздохнул. Кира села и обняла его. Плакала, зарывшись пальцами в густую тёплую шерсть.
— Одна и та же музыка может звучать по-разному, — сказал Вэл. — Я пришёл за ней, но хочу остаться с тобой. Если ты позволишь.
— Но ты ничего не узнал про неё.
— Я узнал, что люди, которых я видел в ту ночь, могут быть очень жестоки.
Вэл смотрел на Киру в упор, и она тряхнула головой, скрывая под волосами шрам на лбу, прижимая руку к Большому, чтобы не видны были сигаретные ожоги.
Ей было невыносимо горько. Да, она всегда знала, что просто так, сама по себе, никому не нужна. Она могла бы выгнать его: теперь, с собаками, она умела выгонять людей, но ужас заключался в том, что она отчаянно не хотела, чтобы он уходил. Она любила его за мягкие прикосновения, за нестрашное присутствие, за трогательную неуклюжую заботу, за музыку, которую он принёс в этот дом. Он научил её хотеть, но вышло так, что она хотела теперь лишь одного — чтобы он был рядом. Она всё готова была сделать для него, лишь бы он приходил, приносил свои простые дары, чтобы каждый вечер она могла чувствовать вкус вина и граната на своих и его губах.