— Димка же тоже с ними пропадал, да?
Кира кивнула снова.
— А эти их «обмывания»? Бесят меня, вообще!
— Обмывания? — рассеянно переспросила Кира, и тут же спохватилась, замолкла.
— Ты не в курсе, что ли? — Лариска подсела к Кире, голос её стал ядовитым. — Про обмывания не в курсе?
— Нет, — Кира опустила глаза, ей хотелось отодвинуться. От Лариски пахло хорошо, дорогими духами, но под ними как будто чувствовался иной запах, душащий, непереносимый.
— Не-ет? Каждый ведь раз — заканчивают стройку, на всю ночь пропадают. Бесит! Тебя нет, не бесило?
— Нет.
— Ну ты даёшь! Ты ваще, что ли, ничего не видела? Ваще? Ну, то есть, ничего совсем? А тебе бы надо было, — Лариска заговорила громче, язвительнее.
Кира не утерпела, спросила:
— Мне?
— Тебе, тебе. Нет, ну я знаю, жена никогда ничего не видит. Скока раз я в жизни с этим сталкивалась, ты себе не представляешь! Все, все вокруг уже болтают, а жена глазами хлопает: нет, ничего не замечала. Как так: любовница?! Давно?! — Лариска засмеялась. Смех её был почти беззвучным, сиплые отрывистые звуки вылетали из тонкого рта, тело тряслось.
— У Димы? — растерянно спросила Кира. Она не ревновала, конечно, ей было совершенно незачем, но знать это было важно, это как-то совсем по-другому очерчивало мир вокруг неё. Её любовь к мужу была давно забытой, стремительной и короткой, она вся строилась на хрупком фундаменте надежды, на лжи, которую она сама про него придумала.
Дима обратил на Киру внимание за несколько недель до её восемнадцатого дня рождения. Принёс ей букет сирени, множество нежных бархатных цветков, утопающих в зелени похожих на сердца листьев. Кира помнила, как это потрясло её тогда. Ей вдруг — цветы. В этот же день, уходя, Дима на глазах у всех крепко ухватил её за талию, другую руку подставил под её затылок и поцеловал в губы. И с того дня, ни слова не говоря, вёл себя так, словно она принадлежит ему: целовал, сажал себе на колени. Ни разу не сделал ей больно. Даже Дина в эти несколько недель не тронула её и пальцем. Потом, в день рождения, ей сказали, что завтра нужно будет идти в ЗАГС подавать заявление. И вот тогда, она помнила, туман в её голове впервые рассеялся. Она вдруг поверила, что уйдёт от Дины, будет жить без боли, без страха, без мучений. О боже, как она любила Диму весь этот месяц до свадьбы!
Муж изнасиловал её в первую брачную ночь. Она стала плакать, не столько от боли и унижения, сколько от крушения хрупкой надежды, от мимолётности данной ей передышки. Он избил её за эти слёзы. Он бил её ногами, не сильно и не зло, но она предчувствовала, что это только разминка. Её муж был так же опасен, как её тётка. Мотор «жить-жить-жить» снова заработал, раскрутил дымомашину, голова погрузилась в туман, спасительный, как анестезия при операции, когда взрезается тело, разводятся рёбра, вынимается из груди сердце.
Она оказалась верёвкой, привязавшей Диму к Дине, сделавшей их родственниками, одной семьёй, вот и всё. Надоевшей вещью, которую приспособили к делу вместо того, чтобы выбросить.
— У Димы?
— Конечно, у Димы, — яд тёк у Лариски с языка. — А знаешь, кто? А ты подумай.
Лариска отошла к окну, выглянула во двор, прикусила язык, словно пожалела о том, что сказала слишком много. Окинула Киру и Алину жёстким оценивающим взглядом, словно прикидывала, смогут ли они навредить ей словом.
И, конечно, тут же вспомнились Кире стопки чистых простыней в Димином кабинете. Там, где он никогда, вопреки догадке Николаевой, не спал. Там, где бывали очень немногие.
Губы Киры дрогнули, лоб свела судорога. Лариска засекла это незнакомое ей движение знакомого человека и испугалась ещё больше. Динины тайны нельзя было выдавать никому, как бы очевидны они ни были. И, защищаясь, она стала нападать.
— А ты же и сама знала, — сказала она. — Знала и молчала. Всё время. С самого начала.
И Кира вдруг поняла, что действительно знала.
— Тебя вообще не поймёшь: молчишь, молчишь. Что там у тебя в голове? Я бы если узнала, я бы орала, как бешеная. Я б волосы своему повыдёргивала. Я б орала, что убью скотину. А такие как ты не орут. Думают себе там что-то, молчат. А потом и правда берут и убивают.