Первый год Алининого бизнеса прошёл ни шатко, ни валко. Денег хватало на еду и недорогую одежду, на оплату квартиры и проезд, на Кирины школьные тетрадки — в общем, на самую скромную жизнь. Но Алина была довольна, ей казалось, она справляется с ролью всеобщего спасителя. Ощущая, с каким трудом ей всё это даётся, как трудно бывает переступить через себя, она представляла себя даже немного мученицей, и после поездок, после ежедневного стояния на рынке и ночных перешиваний не самой удачной, впопыхах схваченной одежды, разрешала себе закрывать глаза на то, что происходит дома. Справляться ещё и с этим было уже невозможно. Кроме того, ничего страшного не происходило, просто Кира не любила оставаться с Диной, просто у Дины не было времени возиться с племянницей. Так ей тогда казалось.
Во время поездок Алина много слышала страшного: о проводниках, которые запоминают челноков в лицо и наводят на них ворьё, даже о том, как распылили какую-то дрянь в купе и украли всё, когда хозяева отключились. О том, как женщина умерла от сердечного приступа, когда у неё вырезали на рынке все деньги, крупную сумму, которую одалживала по всему городу. С ней ничего подобного не происходило, но Алина всё равно боялась. Баулы с купленным товаром сдавала в камеру хранения, сумку с жетонами, деньгами и документами держала при себе, крепко прижимала к боку.
Август выдался жарким, в зале ожидания было невероятно душно. Хотелось пить, но было страшно доставать кошелёк, светить деньги. И Алина стала отключаться. Она то ли засыпала, то ли теряла сознание от дурноты. Испугавшись, что может отключиться, она встала, протёрла глаза. Воздух на вокзале был мутный, словно пропитанный дымом. Здесь всё казалось грязным. Промелькнул и, поднырнув под локоть потного толстяка, исчез из вида беспризорник в рваной засаленной куртке. Алина сделала два шага туда и обратно, потрясла головой, споткнулась о чьё-то перемотанное бечёвкой барахло на тележке с двумя колёсиками и окончательно проснулась. Сумки на боку не было. Сначала Алина в это не поверила: она надевала её так, чтобы ремень пересекал грудь, и если бы кто-то стал снимать сумку ей через голову, она бы заметила, даже сонная.
Но сумки не было — с деньгами, паспортом, жетонами от камеры хранения, билетами на поезд. У неё ничего не было с собой, у неё, одетой в джинсовую куртку и футболку, не было даже карманов.
Алина заметалась: локти, бока, обтянутые джинсами бёдра — никакой сумки. В приступе отчаянной надежды Алина бросилась к своему месту, куда успел уже усесться какой-то дурно пахнущий старик в старых, с торчащими нитками, коричневых брюках. Алина бесцеремонно обшарила пластиковое кресло вокруг него, отодвинув старческие ноги, проползла по полу. Ничего.
Снова поднялась, снова осмотрелась, не в силах поверить в то, что происходит. Главным ощущением её вдруг стала обида. Алина не понимала, как люди могли поступить с ней настолько жестоко: с такой ответственной, такой жертвенной, такой несчастной. Это было нечестно, и от жалости к себе Алина заплакала и даже стала немного подвывать. На неё смотрели равнодушно. Некоторые — брезгливо, как на пьяную или умалишённую. Руки и ноги её затряслись и стали ватными. Она подумала о том, сколько денег потеряла: наличными и товаром. Это значило, что не на что жить и ещё остаются долги, и не на что купить новый товар. По-бабьи охнув, Алина бросилась к камерам хранения, но от страха номера ячеек вылетели у неё из головы, работник вокзала ей не поверил, потребовал жетоны. И тут же, при ней, двое парней, широкоплечих и крепких, забрали её клетчатые сумки, именно её, с цветными ленточками, нацепленными на ручки, чтобы не путать с другими такими же. Она жалобно пискнула: «Это мои, мои…», — но рядом никого не было. Тогда она, словно магнитом притянутая этими своими ленточками, пошла следом за парнями и дошла до малиновой «девятки», припаркованной возле вокзала. Теряя надежду, смотрела, как один сел за руль, а второй открыл заднюю дверцу и закинул сумки на сиденье. Потом с удивлением увидела машину ближе, как будто подошла к ней вплотную, только не помнила, как, и услышала свой сдавленный, непривычно высокий голос: