Алина захрипела у неё за спиной, и Кира резко обернулась. Лицо матери было красным, дыхание вырывалось из груди с шумом, дрожащая рука неуверенно ощупывала голову, словно пыталась вдвинуть на место выпавшую оттуда деталь.
Вернувшаяся прежде скорой Дина выглядела встревоженной, и Кира, глядя на неё, вдруг осознала, что та действительно благодарна сестре и любит её так же сильно, как и презирает за слабость.
От Киры отмахнулись: не дали дождаться врачей, запихнули в такси, отправили домой. Она испытывала странную смесь чувств, пока ехала вдоль улиц, залитых густым золотом уходящего летнего вечера: ненависть к матери и страх за неё, ненависть к Дине и обида за то, что саму её исключили из семейного круга, выдавили за грань, как незначимый элемент. Чувствовала одиночество.
Сумерки сгустились как воспоминание о тумане, мир стал неотчётливым и привычным. Такси, оплаченное Диной, уехало, Кира, приготовившая уже ключи, чтобы отпереть калитку, не спешила этого делать. Она стояла на улице, как приговорённый перед входом в камеру смертников, словно спешила насладиться последними минутами уходящего от неё мира. Она чувствовала, что всё, что есть у неё сейчас, скоро закончится навсегда, вдыхала запахи цветущих в палисадниках цветов, наслаждалась касаниями тёплого ветра, смотрела, как в окнах соседских домов загораются огни. Чувствовала жизнь, к которой не принадлежала.
Свет чужих окон словно заставил темноту сгуститься, сделал её плотнее. И из этой темноты вылепился ещё более тёмный и плотный силуэт: высокий, ссутуленный мужчина шёл к ней, шёл очень быстро. Кира дрогнула, ключи звякнули в её руке, она развернулась к калитке, ткнула таблеткой в магнитный замок, тот не открылся — она приложила ключ косо, неточно. Связка выскользнула из её руки и упала на выложенную плиткой дорожку. Глухо, словно предупреждая, гавкнул пёс Тамары Алексеевны. Второй промолчал. И это придало Кире уверенность, она не ринулась поднимать ключи, а всмотрелась внимательно в силуэт и узнала, хотя отсутствие гитары за плечом делало его неузнаваемым.
— Можно я войду? — спросил Вэл. Голос его поблёк от усталости, будто выцвел, как старый рисунок.
— Где твоя гитара? — спросила она.
— Оставил у друзей. На время.
Это было странно, как если бы хромой сказал, что оставил у друзей протез и пришёл к ней на одной ноге.
Вэл без гитары казался ей бескрылым, неполным. И когда она увидела его при полном свете в холле, где встречали их радостные Псы, ощущение стало только сильнее, потому что Вэл словно и правда, потеряв крылья, свалился в самую грязь. Он был одет в спецовку, забрызганную цементом, испачканную песком. Руки его покраснели, под обломанными ногтями чернела земля. Он был весь обветрен, и под большим пальцем Кира заметила глубокий порез с рваными краями.
— Можно мне в душ? — спросил он. — Или Дина может вернуться?
— Нет, она не вернётся, — Кира покачала головой, сильно, словно отгоняя от себя призрак тётки. — Она, правда, теперь приезжает очень часто, я не знаю, можно ли тебе будет оставаться здесь как раньше… Но сегодня она точно не вернётся. Её сестре — моей маме — плохо. Кажется, гипертонический криз.
— Как ты? — он встревожился от её слов и положил руку ей на плечо в знак поддержки. Даже сквозь ткань футболки Кира почувствовала, какая она твёрдая, шершавая, колючая.
— Нормально, — спокойно ответила она. — Я её не люблю, так что не волнуюсь. Она меня им отдала, никогда не защищала, я ей ничего не должна. Иди в душ, я принесу тебе гостевой халат, а одежду пихну в машинку, она совсем грязная.
Душ бил тугими струями в занавеску, в пластик ванны. Мокрая одежда влажно шмякала в машинке от вращения барабана. Вода шумела в трубах. Шипел, нагреваясь, электрический чайник, и скворчало на сковородке мясо. Псы, наевшиеся, довольные тем, что хозяйка вернулась домой, спали в кухне, и Толстый басовито похрапывал. Дом жил, шумно дышал, потеряв свою звучную пустоту, глотал отдельные звуки, присоединяя их к всеобщему звуку этого большого дыхания.